— Это верно, — согласился Жак. — Однако…
Он замялся.
— Однако? — спросил с интересом Желявский.
— Однако? — повторила Цецилия.
— Ну… как вам сказать? В Берлине я имел возможность познакомиться с вашими социалистическими депутатами рейхстага, и у меня создалось впечатление, что их борьба против милитаризма остается в общем довольно платонической… Я говорю не о Либкнехте, конечно, а о других. Большая часть из них явно не стремится к тому, чтобы вырвать корень зла, чтобы открыто подорвать дух подчинения немецких масс военщине… У меня создалось впечатление, — как бы это сказать? — что, несмотря ни на что, они все до ужаса немцы… Убежденные в исторической миссии пролетариата, само собой разумеется, но убежденные прежде всего в исторической миссии немецкого пролетариата. И они не заходят так далеко в своем интернационализме и антимилитаризме, как мы, во Франции.
— Конечно, — сказала Цецилия, и веки ее на мгновение опустились, скрывая взгляд.
— Конечно, — повторил Прецель тоном вызывающего превосходства.
Желявский поспешил вмешаться.
— Ваши буржуазные демократии, — заметил он, лукаво улыбаясь, — терпят социалистов в своих парламентах именно потому, что они прекрасно знают, что социалист в правительстве никогда не бывает по-настоящему опасным социалистом…
Митгерг, Харьковский и папаша Буассони на другом конце комнаты встали и подошли к говорившим.
Прецель и Цецилия пожали им руки.
Желявский тихо покачивал головой, по-прежнему улыбаясь.
— Знаешь ли, что я думаю? — сказал он, повернувшись на этот раз к Жаку. — Я думаю, что для порабощения масс ваши демократические режимы — ну, все ваши республики и парламентские монархии — это орудия, быть может, столь же ужасные и еще более коварные, чем наш постыдный царизм…
— Поэтому, — резко заявил Митгерг, который все слышал, — прав был Пилот, когда однажды вечером сказал: «Борьба против демократии всеми средствами, вплоть до кровопролития — вот первостепенная задача революционного действия!»
— Простите, — возразил Жак. — Прежде всего Пилот имел в виду только Россию, русскую революцию; и говорил он, что русская революция должна была не начинать с буржуазной демократии, а сразу стать пролетарской… А потом, не будем преувеличивать: можно все-таки с пользой работать и в рамках демократического строя… Например, Жорес… Все, что социалисты уже завоевали во Франции и еще более в Германии…
— Нет, — сказал Митгерг, — революция или эмансипация в рамках демократического строя — это две разные вещи! Во Франции вожди стали наполовину буржуа. Они утратили чистоту революционного духа!
— Послушаем немножко, что говорят рядом, — прервал Буассони, лукаво подмигивая в сторону открытой двери.
— Мейнестрель там? — спросил Прецель.
— Разве ты не слышишь его? — сказал Митгерг.
Они замолчали и прислушались. Голос Мейнестреля звучал однообразно и четко.
Желявский взял Жака под руку.
— Пойдем, послушаем и мы тоже…
VII
Жак выбрал себе место рядом с Ванхеде, который, скрестив руки и полузакрыв глаза, стоял, прислонившись к пыльной полке, куда Монье складывал старые брошюры.
— А я, — говорил Траутенбах, немецкий еврей, светло-рыжий и курчавый, живший обычно в Берлине, но часто наезжавший в Женеву, — я не верю, что можно добиться толку легальными средствами! Это робкие методы, интеллигентские!
Он повернулся к Мейнестрелю, ожидая от него знака одобрения. Но Пилот, сидевший в центре группы рядом с Альфредой, раскачивался на стуле, устремив взгляд в пространство.
— Уточним! — сказал Ричардли, высокий человек с черными волосами, подстриженными ежиком. (Три года назад этот космополитический кружок объединился вокруг него, и до появления Мейнестреля он был душой группы. Впрочем, он сам стушевался перед авторитетом Пилота и теперь тактично и преданно играл при нем роль второй скрипки.) — Сколько стран, столько и решений вопроса… Можно допустить, чтобы в некоторых демократических странах, как, например, во Франции и в Англии, революционное движение пользовалось легальными методами… До поры до времени! — Говоря, он выдвигал вперед подбородок — острый и волевой. Его бритое лицо с белым лбом, обрамленным черными волосами, казалось на первый взгляд довольно приятным, однако его агатовым глазам недоставало мягкости, от уголков тонких губ тянулись черточки, как будто они были надсечены, а в голосе чувствовалась неприятная сухость.
— Трудность заключается в том, — заговорил Харьковский, — чтобы угадать, в какой момент следует перейти от легальных средств к насилию и восстанию.
Скада поднял свой горбатый нос.
— Когда давление пара слишком сильно, крышка сама собой слетает с самовара!
Раздался смех — жестокий смех, то, что Ванхеде называл «их каннибальским смехом».
— Браво, азиат! — закричал Кийёф.
— До тех пор, пока капиталистическая экономика располагает государственной властью, — заметил Буассони, проводя своим маленьким язычком по розовым губам, — борьба народа за демократические свободы не может содействовать развитию подлинной револю…
— Разумеется! — бросил Мейнестрель, даже не взглянув на старого педагога.
Наступило молчание.
Буассони хотел продолжить:
— История учит… Посмотрите, что произошло из-за…
На этот раз его прервал Ричардли:
— Ну да, история! Позволяет ли нам история думать, что можно предвидеть, что можно заранее назначить срок начала революции? Нет! В один прекрасный день самовар взрывается… Движение народных сил не поддается прогнозам.
— Это еще вопрос! — заявил Мейнестрель не допускающим возражений тоном.
Он замолчал, но все, кто был знаком с его привычками, поняли, что он собирается говорить.
На собраниях он обычно молча продумывал свою мысль, долго не вмешиваясь в спор. Только время от времени прерывал споривших короткими восклицаниями вроде загадочного: «Это еще вопрос!» — или уклончивого и обезоруживающего: «Разумеется!» В других устах это производило бы комическое впечатление. Но острота его взгляда, твердость голоса, напряженная воля и мысль, которые угадывались в нем, вовсе не располагали к улыбке и привлекали внимание даже тех, кого отталкивала резкость его манер.
— Не следует смешивать понятия… — отчеканил он внезапно. — «Предвидеть»! Можно ли предвидеть революцию? Что это значит?
Все слушали. Он вытянул вперед больную ногу и откашлялся. Рука его, напоминавшая клещи, с полусогнутыми пальцами, как будто он постоянно держал в ладони невидимый мяч, — поднялась, погладила бороду и прижалась к груди.
— Не следует смешивать революцию с восстанием. Не следует смешивать революцию и революционную ситуацию… Не обязательно всякая революционная ситуация порождает революцию. Даже если она порождает восстание… Пример — тысяча девятьсот пятый год в России: вначале революционная ситуация, затем восстание, но не революция. — Несколько секунд он собирался с мыслями. — Ричардли говорит: «прогнозы». Что это значит? Точно предсказать момент, когда ситуация станет революционной, трудно. Тем не менее движение пролетариата, опираясь на предреволюционную ситуацию, может благоприятствовать, может ускорить развитие революционной ситуации. Но развязывает революцию почти всегда внешнее событие, неожиданное и более или менее непредвиденное; я хочу сказать — такое, срок которого не может быть заранее точно установлен.
Он положил локоть на спинку стула, где сидела Альфреда, и подпер кулаком подбородок. Несколько мгновений его ясновидческий взгляд был сосредоточен на какой-то отдаленной точке.
— Дело в том, что нужно принимать вещи такими, как они есть. В действительности, на практике. (У него была особенная манера произносить это слово — «практика»: пронзительно, как звон литавр.) Пример — Россия… Надо всегда обращаться к примерам, к фактам! Только так мы можем чему-либо научиться. Мы имеем дело не с математикой. В деле революции — как в медицине: есть теория и затем есть практика. И есть даже нечто другое: искусство… Но оставим это… (Прежде чем продолжать, он взглянул на Альфреду с беглой улыбкой, словно лишь ее считал способной оценить его отступление.) В тысяча девятьсот четвертом году в России, перед войной в Маньчжурии, сложилась предреволюционная ситуация. Предреволюционная ситуация, которая могла и должна была привести к ситуации революционной. Но как? Можно ли было предвидеть, каким образом это произойдет? Нет. Могли вскрыться многие нарывы… Был аграрный вопрос. Был еврейский вопрос. Были проблемы Финляндии, Польши. Был русско-японский антагонизм на Востоке. Невозможно было предугадать, какое именно неожиданное обстоятельство превратит предреволюционную ситуацию в революционную… И внезапно это произошло. Клике авантюристов и спекулянтов удалось приобрести достаточное влияние на царя, чтобы втянуть его в войну на Дальнем Востоке без ведома и вопреки политике его министра иностранных дел. Кто мог бы это предвидеть?
