Но в лодке сразу стало просторнее, свободнее.
Что будет с нами завтра? Наплевать! Не стоит об этом думать. Старший офицер дал нам еще водки — несколько бутылок коньяку. Сказывается наша нервная жизнь — мы быстро возбуждаемся. Начинается дьявольская карусель. Надрывается музыка. От носа до кормы носится прыгающий смех. Шумно. Слышны обрывки выкриков, осколки слов.
— Навернем, братва, сегодня на берег, а?
— Готовь лоты — глубину измерять…
— Хо-хо! Будет дело!..
Залейкин обращается к товарищам:
— Кто, братцы, выручит зелененькой? А то у меня в кармане, как в турецком барабане, — только воздух один.
Невзначай толкнул боцмана, вышиб из рук пирог с начинкой. Сердится тот, изрекает:
— Крутишься ты, точно в чужое государство попал.
Залейкин гладит боцмана по кудрявой голове.
— Не сердись, дружок, — у тебя и без того волосы судорогой свело. А я не могу иначе, раз душа вольтовой дугой вспыхнула….
Один матрос спрашивает:
— В чем заключается дисциплина подводника?
Другой отвечает:
— В полбутылке водки, в паре огурцов и в хорошем товарище.
— Правильно, дуй тебя, черт косматый, бугшпритом в ноздрю!..
В кают-компании свое. Один из офицеров предлагает:
— Выпьем, господа, за отсутствующий прекрасный пол…
Ракитников отрицательно крутит головою:
— К черту женщин! Что такое женщина? Сладостный яд, отравляющий душу…
— Ошибаешься, Виктор! Без женщины жизнь была бы скучная и пресная…
— Ерунда! Наркоз!
Долго еще куролесили. Танцевали, орали песни, качали офицеров. Двое матросов подрались между собою. Обоих отправили в «участь горькую», как у нас называют карцер.
К вечеру все разбрелись. Из офицеров на лодке остались только старший офицер и лейтенант Ракитников. Последний уже сильно пьян, но просит еще водки:
— Дай что-нибудь покрепче, знаешь ли, подинамичнее, чтобы залить рану моей души.
— Хорошо, хорошо. Только на базу не ходи. Там адмирал сидит, и можно нарваться на неприятность. Ложись лучше в моей каюте.
— Никого я не боюсь: ни черта, ни адмирала! Да и что такое адмирал? Это поглупевший капитан первого ранга…
Ракитников сам идти не может. Я помогаю старшему офицеру уложить его в каюте. Он жалуется с тоскою в голосе:
— Война надоела. Каждый день одно и то же. Всюду измена, ложь, подлость. Жизнь испохаблена. Знаешь, друг, что мне хочется?
— Ну?
— Минимум — на тот свет.
— А максимум что?
Ракитников мутно смотрит мимо нас, кривит губы в улыбку.
— Максимум — жениться бы, но я уже женат…
Я и этот пьяный лейтенант, высказывающийся откровенно, — мы разные люди, из разных общественных слоев. Он воспитывался в кадетском корпусе, а я с малых лет, как никому не нужный щенок, был брошен в круговорот портовых трущоб. Но сейчас мне искренно жаль его. Война больно ударила по всем: даже офицеры начинают стонать.
Я сделал важное открытие.
Как-то вечером гуляю с Полиной по морскому берегу. С запада и над горизонтом висят разноцветные облака, похожие на случайные мазки широкой кисти, точно какой-то художник пробовал свои краски на сине-розовом полотне. Непутевый ветер давно умчался в сторону заката, чтобы догнать солнце. А море все еще вздыхает, и зыбучие волны поют песни неизвестно для кого. Железными глотками горланят корабли. Их осатанелый крик распарывает вечерний простор, как портной материю.
Нам встречается мой бывший сослуживец с «Триглы» — моторный унтер-офицер Мухобоев.
— А, Семен Николаевич! Мое почтение. Сколько уже время не видел тебя…
— Столько же, сколько и я тебя.
Он дружески жмет мою руку, а потом расшаркивается перед Полиной.
— Наше вам нижайшее, красавица!
Полина слегка бледнеет, а маленькие уши ее — в пунцовой краске.
Я чувствую ее волнение и начинаю подозревать, что она уже знакома с ним, знакома раньше, до этой встречи. Быть может, он же и наплел ей, что я женат.
— Везет тебе, Власов, в жизни.
— В каком смысле?
— Гулять под ручку с такой королевой — да тут сердце от счастья может лопнуть, как цистерна от воды. За один ее поцелуй я бы пошел на что угодно — любому черту могу рога сломать…
Полина смеется.
И когда мы остались вдвоем, я спрашиваю ее:
— Ну, как ты находишь Мухобоева?
— Никак не нахожу!
Синие глаза прячутся за чащу опущенных ресниц, как звезды за облако.
Продолжаю испытывать:
— Да, умом не богат — приходится видно, у дяди занимать. А наружность еще больше подгуляла. Правда, корпусом он хоть куда — даже в адмиралы годен, а рылом — форменный вышибала из публичного дома. Рот широкий, точно у сома. Нос для семерых рос, а достался одному — похож на бугшприт старинных кораблей…
Полина с раздражением перебивает:
— Неинтересно об этом слушать! У каждого человека есть какой-нибудь недостаток.
Я впервые при ней стиснул зубы.
В следующие дни опять встречи с Мухобоевым, и все как бы случайные. Он болтает с Полиной всякий вздор и хвалит ее на все лады, как барышник лошадь. Ко мне навязывается в друзья. Но я чувствую, что глазами он льстит, а сердцем мстит: ему Полина нужна. И она все больше начинает заглядываться на него.
Однажды говорю ей:
— Полина! Не шуги с динамитом! Взорвусь — плохо и тебе будет!..
Она прильнула ко мне, как море к берегу.
— Сеня! Милый мой подводник! Разве ты не видишь — с тоски по тебе я извелась вся? Днем не сплю, а по ночам не ем…
И обдала меня смехом, словно волна светлыми брызгами.
Потом ласками заглушила во мне подозрения.
Я иду на почту с казенными пакетами. Каменные стены домов накалены полуденным зноем. После моря здесь жарко и душно. Пахнет медикаментами.
— Власов! — окликает меня знакомый голос.
Оглядываюсь — Зобов. Спрашивает:
— Насчет похода ничего не слыхать?
— Нет.
В свою очередь я спрашиваю.
— А ты откуда несешься, живая душа?
— К пехотинцам в казармы ходил. С земляком нужно было повидаться. Скоро уезжает на фронт.
— Ну, как настроение среди солдат?
— Рвутся в бой, как львы. Удержу нет.
Зобов и на этот раз хитрит. И вообще он продувная бестия. Он редко пьет, водку и не заводит знакомства с женщинами, а все-таки куда-то ходит. Куда? Никто не знает. Занимается какими-то таинственными делами.
Идет проводить меня. Нам встречаются калеки, одетые в защитный цвет: хромые, безрукие, чахоточные, слепые, шагающие на костылях, ползающие на четвереньках, с рваным мясом, с переломанными костями. Это все те обглодки, что побывали в железных челюстях войны. С каждым месяцем число их увеличивается. Уже теперь не хватает казенных госпиталей, и многие частные квартиры превращены в лазареты. А что будет через год, если еще продолжится война? И наряду с этим по улицам маршируют роты вновь набранных юношей и бородачей, маршируют с разухабистыми песнями. Зобов кивает на них головою и говорит уже откровенно:
