Странная магия слов! Равинелю вдруг стало холодно. Ему хочется увидеть Мирей. Словно в приступе тошноты, он наклоняется над ванной. И видит юбку, облепившую ноги, и сложенные руки, и пальцы, сжимающие горло… О!..
Равинель с криком пятится. Он увидел лицо Мирей. Потемневшие от воды волосы, как водоросли, прилипли ко лбу, закрыли глаза. Оскаленные зубы, застывший рот…
— Помоги же мне, — говорит Люсьен.
Он опирается на умывальник. Его тошнит.
— Погоди… сейчас.
Какой ужас! И все же воображение рисовало ему нечто еще более страшное. Но утопленники, вытащенные из реки, — это утопленники, плывшие много дней вдоль черных корявых берегов. А тут…
Он выпрямляется, сбрасывает пальто, пиджак.
— Бери ее за ноги, — приказывает Люсьен.
Ему неудобно, не с руки, и поэтому ноша кажется еще тяжелей. Гулко стучат капли. Ах! Одеревенелые, ледяные ноги. Вот они приподнимают тело Мирей над краем ванны, опускают. Потом Люсьен прикрывает труп и, словно упаковывая товар, закатывает брезент. Теперь у их ног лежит только блестящий цилиндр, сквозь складки которого просачивается вода. Остается только закрутить два конца брезента, чтобы было за что ухватиться. И они выходят со своей ношей из дому.
— Надо было заранее открыть машину, — замечает Люсьен.
Равинель откидывает крышку багажника, залезает в машину и тянет на себя длинный тюк. Тот умещается только по диагонали.
— Лучше бы перевязать, — бурчит Равинель.
И тут же злится на себя. Он говорит как коммивояжер! Не как муж. Да и Люсьен, конечно, сама уже все сообразила.
— Некогда. Сойдет.
Равинель соскакивает на землю, растирает себе поясницу. Черт побери! Все-таки прихватило. Надо было поберечься, не давать воли нервам. Он из последних сил делает бесполезные судорожные движения: сжимает и разжимает пальцы, трет затылок, сморкается, чешется.
— Подожди меня, — говорит Люсьен. — Я хоть немного приберу в комнатах.
— Нет!
Только не это! Ему не под силу оставаться одному в тускло освещенном гараже. Они снова поднимаются в дом. Люсьен наводит порядок в столовой, выливает воду из графина, вытирает его. А он чистит щеткой пиджак, застилает постель. Полный порядок. Последний придирчивый взгляд… И Равинель берется за шляпу, а Люсьен, натянув перчатки, подхватывает сумку и шубку Мирей. Да, да, полный порядок. Она оборачивается:
— Ну, доволен, милый? Тогда поцелуй меня.
Ни за что! Только не здесь! Какое бессердечие! Ну и Люсьен! Часто он либо не понимает ее, либо считает до предела наглой. Вытолкав в коридор, он запирает за ней дверь на ключ. Потом возвращается в гараж. Напоследок оглядывает машину, тычет носком ботинка в покрышки. Люсьен уже ждет в ней. Он выводит машину. Торопливо закрывает гараж. Вдруг позади останавливается какой-то автомобиль. Уж не любопытства ли ради? Равинель нервно хлопает дверцей, выжимает сцепление, гонит свою машину в сторону вокзала и, выбирая улицы потемней, попадает на Женераль-Бюат. Машина покачивается из стороны в сторону, обгоняет лязгающие трамваи, сквозь запотевшие окна которых видны темные силуэты пассажиров.
— Нечего так мчаться, — выговаривает ему Люсьен.
Но Равинелю не терпится выехать за город, затеряться на темных полевых дорогах. Мелькают бензозаправочные станции — красные, белые… летят мимо дома рабочих… заводские стены. Вот в конце проспекта опускается шлагбаум. И тут Равинеля охватывает страх. Нестерпимый страх… Равинель останавливается за грузовиком, гасит фары.
— Мог бы придерживаться правил уличного движения!
Да она просто каменная! Проходит поезд-товарняк. Его тащит старенький паровоз, пылающая топка поджигает тьму ночи. Грузовик трогается. Путь свободен. Если бы Равинель не перезабыл все молитвы, он бы непременно помолился.
IV
Равинелю часто приходится разъезжать в машине ночью. Ему это нравится. На дороге — ни души, на полном ходу врезаешься в темноту. Не сбавляя скорости, проезжаешь деревни. Фары причудливо освещают дорогу, и она напоминает подернутый рябью канал. Будто едешь по самой кромке. И вдруг словно скатываешься с американских горок: белые столбики, ограждающие повороты, сверкая в отсветах фар, мчатся на тебя с головокружительной быстротой. Ты чуть ли не собственной волей творишь эту захватывающую феерию, превращаешься в таинственного мага, касаешься волшебной палочкой странных предметов на далеком горизонте, на лету высекаешь из темноты снопы искр и целые неведомые созвездия. Ты отдаешься мечте, уносишься далеко от реальности. Ты уже не человек, а обнаженная душа, уносимая течением, блуждающая по уснувшему миру. Улицы, луга, церкви, вокзалы бесшумно скользят мимо и исчезают в темноте. Может, и нет никаких лугов, никаких вокзалов? Ты сам себе хозяин. Прибавишь скорость, и уже ничего не видно, кроме дрожащих линий, со свистом проносящихся за стеклом, словно стены туннеля. Но стоит приподнять затекшую ногу, и декорации тут же меняются. И тогда мелькает унылый ряд картин, иные мгновенно запечатлеваются в мозгу, как распластанные листья, налипающие на радиатор и на ветровое стекло: колодец, тележка, будка железнодорожного сторожа, сверкающие пузырьки в аптеке. Равинель любит ночь. Анжер позади, позади переливчатая цепочка огней. Дорога пустынна. Люсьен сидит, засунув руки в карманы, уткнув подбородок в воротник, и не раскрывает рта. После Нанта Равинель едет не торопясь, мягко выписывая повороты. Старается избегать толчков, чтоб не больно было лежащему в кузове телу. Смотреть на спидометр незачем. Он и без того знает, что скорость в среднем пятьдесят. А раз так, значит, они будут в Ангиане как наметили — до восхода солнца. Только бы обошлось!.. Когда они проезжали Анжер, вдруг забарахлил мотор. Нажим на стартер, и все в порядке. Надо же, он не прочистил карбюратор! Не хватает только застрять на дороге в такую ночь. Ладно, нечего распускать нюни. Лучше не прислушиваться к мотору. Они с Люсьен — как летчики, летящие над Атлантикой. Повреждение мотора означает для них…
Равинель даже зажмурился. Такими мыслями только накличешь беду. Впереди маячит красный огонек. Это многотонный грузовик. Он плюется густым масляным дымом, нарушает рядность, оставляя слева узкий коридор, в который едва можно протиснуться. Равинель выпрямляется, видя, что оказался в самом фокусе лучей от фар грузовика. Из кабины водителю наверняка виден салон их машины. Равинель прибавляет скорость, и мотор сразу начинает чихать. Должно быть, в форсунку попала пыль, засорился карбюратор. Люсьен ни о чем не подозревает. Она спокойно дремлет. Ей-то что? Странно, до чего она не похожа на других женщин… Как вышло, что она его любовница? Чья это была инициатива? Поначалу, казалось, она его просто не замечает. Она интересовалась только одной Мирей. Обращалась с ней не как с пациенткой, а как с подругой. Они однолетки. Может, она поняла, что их брак непрочен? Или уступила внезапному порыву? Но он-то прекрасно сознает, что красотой не блещет. Остроумием тоже. Сам он никогда не посмел бы прикоснуться к Люсьен… Люсьен из другого мира — изысканного, утонченного, культурного. Его отец, учителишка Брестского лицея, смотрел на этот мир лишь издали, глазами бедняка. Первое время Равинель думал, что это женский каприз. Странный каприз, и только… Вороватые объятия… Иногда прямо в кабинете, на койке рядом с тем же столом, на котором кипятились никелированные инструменты. Иногда она потом измеряла ему давление — беспокоилась за его сердце. Беспокоилась?.. Нет. Вряд ли. Но она не раз проявляла заботу, вроде бы и вправду волновалась… А иногда затем с улыбкой выпроваживала его за дверь. «Что ты, милый, ей-богу, это сущие пустяки». В конце концов его совершенно замучила неуверенность. Скорей всего… Внимание! Трудный перекресток… Скорей всего у нее с первого же дня были далеко идущие планы… Ей нужен был сообщник. Они — сообщники с самого начала, с первого взгляда… Любовь тут ни при чем, то есть настоящая любовь! Их связывает отнюдь не склонность, а что-то глубокое, тайное, запутанное. Разве Люсьен польстилась бы на деньги, только на деньги? Нет, ей важнее власть, которую дают деньги, положение в обществе, право распоряжаться. Она хочет властвовать. А он сразу подчинился. Но это еще не все. В Люсьен живет какая-то скрытая тревога. Едва ощутимая, но все-таки ошибиться тут невозможно. Тревога повисшего над бездной, не вполне нормального существа. Потому-то они и сошлись. Ведь и он сам человек не вполне нормальный, ну хотя бы с точки зрения Ларминжа. Он живет как все, даже считается отличным представителем фирмы, но это одна видимость… Проклятый косогор! Мотор решительно не тянет!.. Да, так о чем это я?.. Я мечусь, заглядываюсь на границу, как изгнанник, стремящийся вновь обрести родину. И она тоже… она ищет, мучается, ей чего-то не хватает. Иногда она вроде цепляется за меня, как будто в страхе. А иногда смотрит на меня так, будто задается вопросом, кто же я такой. Сможем ли мы жить вместе? И хочу ли я с ней жить?
