Внезапно у него тяжелеют веки. Челюсти смыкаются. Птица попалась в ловушку, рыба -- в банку. Он спит.
Он видит сон. Ему снится, что это не сон, а Стопвэл, одетый в шотландскую юбочку, хочет уверить, что сон. Потом он едет на роликах -- и летит. Он летит вокруг скейтинга, на котором растут деревья. Стопвэл пытается унизить его, говорит Жермене, что он не летает, что это ему снится. Жермена подпрыгивает рядом со Стопвэлом, помогая себе зонтиком. Этот зонтик у них вместо парашюта. Юбка Стопвэла становится очень длинной, даже со шлейфом.
Жермена поет под аккомпанемент церковного органа "Безмолвное Гонорато". Это бессмысленное название во сне имеет какой-то смысл.
Жак падает. Он приземляется на дно простынной норы. Он проснулся. Слышно, как укладывается Махеддин. Значит, уже утро. Он засыпает снова. Опять скейтинг. Площадка вращается. За счет этого и создается впечатление, что Стопвэл скользит по ней. Жак раскрывает Жермене этот обман. Она смеется, целует его. Он счастлив.
Дружок тормошит его -- пора на урок. Он встает, ополаскивает лицо холодной водой.
Одно за другим, как солдаты по тревоге, его уснувшие воспоминания просыпаются и строятся в ряд. И вчерашний скейтинг в свой черед. Но едва он становится в строй, остальные уменьшаются. Один он растет, раздувается, превращается в колосса.
Смертельно раненный может жить, не осознавая своей раны, пока в ней торчит нож. Стоит его вынуть -- потечет кровь, и заработают законы плоти.
Холодная вода убрала нож.
Жак решает бежать к Жермене, хоть она и спит еще в этот час, чтоб его поцеловали, поругали, залечили его рану.
В момент пробуждения в нас мыслит животное, растение. Мысль первобытная, ничем не прикрашенная. Мы видим страшный мир, ибо видим то, что есть. Чуть погодя разум засоряет нам взгляд своими ухищрениями. Он преподносит маленькие безделки, игрушки, которые человек изобретает, чтобы скрыть пустоту. И нам кажется, что вот теперь-то мы видим верно. Неприятные ощущения мы относим на счет эманации мозга, перестраивающегося со сна на явь.
Жак успокаивал себя. Урок начинался в девять. Он обменялся рукопожатием с Питером. В десять поймал автомобиль, купил по дороге цветов и явился к Жермене.
Удивленная Жозефина открыла дверь. Жермена еще спала.
-- Я ее разбужу, -- сказал он.
Жак вошел. Жермена, сном унесенная вспять, являла свое прежнее лицо. Он узнавал каждую черточку, любуясь и радуясь. Он приложил к ее щеке свежие цветы.
Она была из тех, кто чутко спит и просыпается сразу.
-- Это ты? -- сказала она. -- С ума, что ли, сошел -- будить людей в такую рань!
-- Не мог выдержать, -- отвечал он. -- Мне приснился сон, будто ты меня бросила. Поймал автомобиль...
Жермена не боится разбивать сердца. Она разделяет убеждение прислуги, что всякую драгоценную вещь, если она и разобьется, можно склеить.
-- Это был не сон, дружочек. Забери свой букет. Я играю по-честному. Я люблю Питера, и он меня любит. Ты себе еще найдешь дюжину не хуже меня. Иди, я спать буду.
Она отвернулась к стене. Жак лег на пол и разрыдался. -Слушай, --отрезала
Жермена, -- тут тебе не больница. Терпеть не могу, когда мужчина плачет. Ступай к себе на Эстрапад и занимайся. При таком образе жизни к
экзаменам не подготовишься.
Жак умолял. Ее облекал непроницаемый парафиновый слой, противогаз тех, кто уже не любит.
Она мерила любовь Жака по своей, полагая, что все должно обойтись однодневным кризисом.
-- Жозефина, принесите г-ну Жаку коньяку.
Сейчас она была как дантист, который знает, что удаление зуба чрезвычайно болезненно, но если и вызывает потрясение организма, то ненадолго.
Жак, подчиняясь ей, выпил. Жозефина помогла ему встать, подала шляпу, трость и выпроводила его, опять же, как ассистент дантиста. Ассистенту известно, что такое послеоперационный шок, но надо впускать следующего клиента, который и так заждался.
С этой минуты жизнь Жака помутилась, как колесо опрокинутого велосипеда, как фотографическая пластинка, если открыть аппарат.
Будь с ним поласковее, -- твердила мужу г-жа Берлин, -- он страдает.
Отчего?
-- Не спрашивай. Женщины чувствуют такие вещи. Ибо она продолжала сочинять свой роман. Махеддин по-прежнему встречался с Луизой, его уходы
и приходы раздирали Жаку сердце. Это соседство было ему плохим утешением.
Ждать -- самое кропотливое занятие. Мозг, словно улей в день роения, пустеет, в нем не остается ничего, кроме составляющих некой безрадостной работы. Если наши суетные чувства пытаются этой работе помешать, пчелы боли парализуют их. Надо ждать, ждать, ждать; машинально питаться, чтобы снабжать энергией фабрику ложных звуков, ложных расчетов, ложных воспоминаний, ложных надежд.
Что делал Жак? Ждал.
Чего он ждал? Чуда. Какого-нибудь знака от Жермены, письма.
Лежа на кровати -- сердце узлом, вроде тех морских узлов, которые стягивают или распускают, дергая за веревку, -- он караулил двери парадного, почтальона, разносящего письма по этажам.
Он наколдовывал звуки -- в подъезде, на лестнице. В коридоре эти явственные звуки гасли.
Случалось ли ему выйти -- он боялся возвращаться. Он спрашивал консьержку:
Мне не было писем?
Не было, г-н Форестье, -- отвечала она.
Тогда он думал, что консьержка могла не заметить почтальона. Он считал до двенадцати на каждой ступеньке. Его суеверному сознанию представлялось, что за это время письмо может само собой возникнуть на столе.
Однажды утром он его получил. "Приходи в пять часов к Луизе, -- писала Жермена, -- надо поговорить".
Он поцеловал письмо, сложил, спрятал вместе с близорукой фотографией и не расставался с ним даже в дальнейшем.
Как дотерпеть до пяти?
Он слонялся, разговаривал, неумело убивал время, которое мастерски убивало его.
Стопвэл избегал его, они встречались только за столом. Махеддин счел его поведение признаком выздоровления, г-жа Берлин -- героизма. Ее отношения с Жаком представлялись ей подобием любви герцога де Немура и принцессы Клевской.
В четыре часа Жак отправился на улицу Моншанен.
Обе женщины были там. Луиза делала вид, что всецело занята полировкой ногтей. Жермена расхаживала по комнате. У нее была новая прическа, открывавшая уши, в ушах серьги, новое лицо, костюм в черную и бежевую клетку, которого Жак раньше не видел.
Садись, -- сказала она. -- Ты знаешь, что я человек откровенный. Есть, конечно, женщины, которые отпирают ся и виляют, но я не из таких. Стопвэл не хочет... -- она подчеркнула: не хочет, -- чтобы мы были вместе, пока не
поставим тебя в известность и не получим твоего согласия. Честно говоря, не много я видала друзей, которые бы так поступили в подобном случае. Сегодня мы с ним обедаем в Энгиене. Ну так как -- да или нет?
Ну же, ну, Жак, миленький, -- подбодрила Луиза, от рываясь от своего маникюра, -- сделайте красивый жест. Нельзя сказать, чтоб она была недовольна. Этот "красивый жест" разозлил Жака. Он нашел в себе силы ответить:
-- Красивых жестов, Луиза, не бывает. Только министры и дамы-патронессы делают красивые жесты. Я откланиваюсь. Нельзя мешать двум любящим сердцам.
Даже под ножом гильотины остается надежда, поскольку, если механизм заест, правосудие дает помилование. Жак еще надеялся, что его великодушие тронет Жермену и возвратит ее к нему.
Пожмем друг другу руки, -- сказала она.
Он узнал английское рукопожатие.
Чаю? -- спросила Луиза.
Нет, Луиза... нет. Я пойду.
Он закрыл глаза. В них отпечаталось платье Жермены, и под веками его шахматный рисунок стал красным, медленно проплыл вправо, вновь возник слева и проплыл опять.
На улице Эстрапад Жак постучался к Стопвэлу.
-- Стопвэл, -- объявил он, -- Жермена мне все сказа
ла. Она свободна.
Понял ли это Питер так, что она сказала и впрямь все -- или воспользовался случаем, чтоб нанести последний удар?
-- Мы же джентльмены. Поверьте, я и не подозревал, что в комнате Мариселя -- женщина. Я услышал, что там кто-то возится. Думал, Дружок.
После этих не поддающихся пониманию слов Жак оказался в коридоре, как водящий при игре в жмурки, когда его хорошенько закружили.
Махеддин уходил. Жак перехватил его и взял в оборот. Он узнал, что в вечер появления Жермены на улице Эстрапад, во время священнодействия с часами, Стопвэл, оповещенный Дружком, заглянул в комнату Мариселя и извинился. Жермена удержала его, сказала, что ждет Жака, расспросила об остальных пансионерах, о занятиях, об английских колледжах. Стопвэл заметил, что во французских коллежах не хватает спорта, и спросил, занимается ли спортом она. Она сказала -- нет, не занимается. Только катается на роликах. И объяснила, где.
-- Все, исчезаю, -- воскликнул Стопвэл, -- пока не вернулся Форестье. Он, знаете, мнителен. Может подумать, что я зашел нарочно. Обещайте не говорить ему, что я открывал эту дверь.
Жак вспомнил свои шутки, англичанина из "Вокруг света".
