В темноте — а они шли по пескам, ориентируясь разве что по свету висящего над головами полумесяца — показался блокпост, костер, вооруженные до зубов бедуины, Тойота — пикап с ЗГУ-2 в кузове. Короткая остановка — и они снова пошли по пустыне, правда теперь она была не безлюдна и темна, как до этого. Если хорошо присмотреться — везде, на гребнях барханов, рядом с дорогой, просто на песке — можно было заметить затаившихся вооруженных людей. Это была их земля, их пустыня, и Брату здесь — ничего не угрожало.
Аль-ах аль-каид ассаура Муаммар бен Мухаммед Абу Меньяр Абдель Салям бен Хамид аль-Каддафи[14] лично вышел встречать советских гостей из раскинутого посреди пустыни большого бедуинского шатра, стоявшего у подножья большого бархана в окружении таких же. Неверный свет костров, вооруженные до зубов люди, вой пустынного шакала где-то вдали — все это производило впечатление начала двадцатого века — но никак не его конца. И тем не менее — это был конец двадцатого века, и это была Ливия, одно из богатейших государств африканского континента.
Рядом с братом стоял молодой переводчик, учившийся в СССР студент и дальний родственник Каддафи — он не доверял никому, и даже родственникам то своим не доверял, но делать было нечего, и он старался расставить их на нужные посты, выучить, вселить в их сердца преданность. Чуть в стороне было несколько охранников — женщин, ни у одной из них на вид не было оружия, но это не значит, что его у них не было вообще. Близко к Брату они не подходили, опасаясь вызвать его гнев. Все пространство между шатрами было застелено дорогими коврами, на которые вездесущий пустынный ветер уже накидал пыль и песок.
Когда советские гости приблизились к Брату на расстояние нескольких метров — Брат заговорил через переводчика.
— Я рад приветствовать своих друзей и гостей на древней ливийской земле, да пошлет вам Аллах удачу в делах.
— Мы рады видеть тебя, Брат Лидер ливийской революции — ответил за всех Михайлов по-русски — рады видеть тебя в добром здравии.
Переводчик перевел.
Каддафи выжидал чего-то долго, почти минуту — потом протянул руку, давая понять, что можно подойти и пожать ее. В его стране люди не жали друг другу руки, они приветствовали друг друга по другому — но русские почему-то пожимали друг другу руки при встрече, и он знал этот русский обычай.
Первым поздоровался с Братом Михайлов, лидер ливийской революции улыбнулся ему, потому что знал и уважал этого человека, несмотря на то, что он был из другой страны, а страну эту Брат не очень то уважал, потому что считал слабой. Но этот человек был сильным и умным, а Брат умел видеть людей и воздавать им должное, и немало часов они провели в поставленном посреди пустыни бедуинском шатре за разговорами.
Вторым приблизился сухощавый старик с благообразным лицом и седыми волосами, чем-то похожий на музыканта, пианиста или дирижера. Брат, смотря ему в глаза, заподозрил неладное, он видел там то, что никогда не видел у русских, и что он никогда не хотел бы видеть, он, сын нищих бедуинов, рожденный в нищей халупе в сорок втором, в самый разгар войны в пустыне. Когда же человек протянул ему навстречу руку — он увидел то, что было на ней, на указательном пальце. И он испугался, испугался так, как не пугался уже очень давно, как не пугался, может быть с семилетнего возраста, когда он увидел на руке у одного из путников подобный перстень, а потом узнал то, что он означает. Рука его закаменела, как пораженная параличом, Брат поднял глаза и наткнулся на светлые глаза старика. И понял — что гость тоже все понял.
Машинально поздоровавшись с мерзнущим в своем костюме — в пустыне ночью было очень холодно — толстяком, Брат заговорил, скрывая свой страх.
— Я рад гостям, посетившим меня в столь поздний час, и я надеюсь, что гости не обидятся на скромную еду и жилище, которые я хочу им предложить. Увы, я слишком устал, чтобы разговаривать о делах, мои люди проводят вас до шатра и накормят вас тем, что едим мы сами, надеюсь, вам придется по вкусу наша простая еда. Я бы хотел сказать пару слов моему другу, которого я принимаю здесь не первый раз, и надеюсь, что мои гости не обидятся на меня за то, что не услышат мои приветственные слова. Завтра я встречусь с вами со всеми и выслушаю вас.
Когда несколько бедуинов увели советских гостей в гостевой шатер, Брат посмотрел на Михо.
— Пойдем…
В шатре брата было все так, как и в других шатрах — оружие на стенах, ковры на стенах и на полу, жаровня с жарко тлеющими углями, дававшая тепло. Арабы и бедуины привыкли к такой обстановке, они привыкли спать под звездами, когда нет шатров, они привыкли к тому, что их окружают не каменные стены, а зыбкое полотно шатра, которое можно в один мах разрезать острым как бритва кинжалом.
— Кого ты привел, Михо? — спросил Лидер ливийской революции, сев на ковры по бедуински, поджав ноги и пристально вглядываясь в лицо гостя — ты знаешь, кого ты привел?
— Это люди, посланные с миром, Брат. И я — послан с миром. Мы пришли для того, чтобы предложить вам мир.
— Ты ничего не понял. Кто эти люди среди вас?
— Один из них из Центрального комитета Партии, второй — из разведки, я так понял.
— Из партии — тот самый толстяк, который никогда не сможет взобраться даже на самого смирного верблюда?
— Он самый, брат.
— А второй, получается из разведки?
— Да.
— Ты хорошо его знаешь?
— Не очень, но…
— Кто он среди вас, в Москве, ты знаешь? Он высок положением?
— Вероятно да, простого исполнителя сюда не пошлют, но в чем дело, Брат? Что тебя так обеспокоило?
Муаммар Каддафи оглянулся в обе стороны перед тем, как говорить.
— Человек, которого ты привел, имеет титул "Шейх уль-ислам", это следует из перстня, который он носит на правой руке. Он мог украсть этот перстень и надеть его на свою руку, не имея на то никакого права — но это не так, я видел в его глазах. Он пир или кади одного из суфийских орденов, очень опасных орденов, Михо. Опасайся его как никого в этой жизни.
— Он на нашей стороне, Брат. Обоснованны ли твои предположения?
— Более чем, Михо. Он не может быть на чьей-то стороне, он сам сторона. Если ты хотел испугать меня — то ты хорошо придумал.
Михайлов по-арабски прижал руки к сердцу
— И в мыслях не было, Брат.
Каддафи внимательно смотрел на своего советского друга какое-то время, потом улыбнулся
— Я верю тебе, Михо, ты не обманываешь меня своими словами, в них незнание и недоумение. Опасайся более всего незнания, эта самая короткая дорожка в пропасть, возврата оттуда нет. Я сказал, что знал и предупредил тебя, теперь все в твоей власти. Знай и опасайся этого человека, Михо, знай и опасайся. Он опаснее тех, кто прилетел, чтобы убить меня, но убил мою дочь, потому что их меч скор, но слаб, они нападают как трусливые шакалы, укусят и берут прочь — а меч того, кого ты привел — неотвратим. Если этот человек приговорит кого-то к смерти — то рано или поздно приговор будет исполнен, даже здесь, в пустыне, в окружении верных людей. Теперь скажи, Михо, какие слова вы скажете мне утром?
— Мы скажем тебе слова дружбы, Брат. Слова искренней дружбы.
— Я слышал, что ваш… эмир разбился на самолете, и теперь в вашей стране правят другие люди?
— Да, это так — Михайлову было неприятно говорить об этом
— Праведно ли они правят?
— Я не могу говорить об этом брат, ибо не знаю.
— Не знаешь, но ты можешь судить, потому что ты живешь там, на севере, а я здесь, в пустыне, и я спрашиваю тебя, видящего своими глазами, чтобы узнать.
Михайлов подумал. Он был технократом, советским гражданином, закончившим институт, он всегда работал на государство и не представлял по-другому. Он видел, что в стране неладно, и думал что Горбачев — тот, кто сможет сделать лучше. Но уже тогда, в восемьдесят седьмом он понял, что лучше не становится. Он, как довольно высокопоставленный руководитель на одном из крупнейших заводов страны видел все больше и больше бардака, он больше не видел помощи от Москвы[15], а видел только какие то судорожные, хаотичные действия. Сейчас вроде как многое изменилось — но в то же время, будучи в Москве перед вылетом в Ливию он был принят Юрием Дмитриевичем Маслюковым, долгое время курировавшим Ижевск и теперь занявшим очень высокое положение в Москве. Речь шла про Ижмаш. Он считался оборонным, потому что производил все виды стрелкового оружия, самолетные пушки и управляемые ракетные снаряды — но и гражданские виды продукции у него были. Когда начали "глаголом жечь" про конверсию — все это была ерунда и показуха, направленная на срыв рабочего процесса, еще Брежнев в семидесятые приказал, чтобы за исключением заводов, проходящих по особому списку, больше никаких чисто оборонных заводов не было, и чтобы все заводы Министерства оборонной промышленности производили как минимум на один рубль гражданской продукции против рубля военной, то есть пятьдесят процентов. На Ижмаше это соотношение было даже большим, производили до четырехсот тысяч мотоциклов в год, до четверти миллиона автомобилей, учитывая, что и того и другого не хватало — расходилось на ура, много шло на экспорт. Китай тогда разве что сковородки производил и неприхотливые, крепкие, простые в ремонте, дешевые советские машины и мотоциклы можно было встретить везде, кроме Северной Америки и Европы. Маслюков сказал, что только прорабатывающиеся планы на тринадцатую пятилетку — освоить выпуск мотоциклов "Ямаха", автомобилей "Рено", снегоходов Ски-Ду и легких катеров той же марки, чтобы мотоциклетное производство было равномерно загружено в течение всего года — все это хорошо, но с валютой придется поприжаться, валюта выделяться не будет. Зато Маслюков сказал о том, что заводам дадут некую самостоятельность — можно будет продавать продукцию за границу не по взаимозачетным схемам и в государственный карман — а за прямые валютные поступления, причем валютные поступления эти будут зачисляться на счета заводов и расходоваться на приобретение современного технологического оборудования. Как вариант — разрешат организовывать совместные предприятия с иностранцами, с целью организации современных производств в Советском союзе и насыщения потребительского рынка современными, пользующимися спросом товарами. Это было хорошо, потому что любой трудолюбивый человек просит всегда не денег, а самостоятельности[16].
