Взлетели по-вертолетному: выход на режим висения, а затем — разгон с набором высоты. Чуть кренясь, прошли над беспорядочно разбросанными домами поселка, над руслом Гирамдокана, и вот уже внизу — однообразные увалы нагорья, поросшие реденькой северной тайгой.
Сидя в одиночестве в пустом вместительном чреве вертолета, Валентин рассеянно глядел вниз через неглубокую полусферу иллюминатора, блистер, и вдруг — неизвестно почему — вспомнил, как несколько лет назад во время совместного маршрута в Саянах отец сказал, провожая взглядом исчезающий за гольцами вертолет: «Самолет мог бы и господь бог создать, а вот вертолет — только человек». Валентин не то чтобы пропустил тогда это замечание мимо ушей, а как-то не придал ему значения. А вот теперь оно всплыло из глубин памяти, и на него, как на стержень, стали наматываться мысли о том, что за последние годы он налетал уже десятки часов и на маленьком МИ-1 и на солидном МИ-4, однако в глубине души все никак не может привыкнуть к вертолетам, не может научиться воспринимать их как обычное транспортное средство, хотя бы и воздушное. Уж очень глубоко, аж в наследственной памяти, должно быть, сидит неизжитое убеждение: все, что летает и парит в воздухе, начиная с юрских птеродактилей, словно бы рожденных в чьем-то воспаленном мозгу, и кончая распроклятой мошкарой и реактивными лайнерами, красивыми математически холодной красотой, — все имело и обязано иметь крылья. А вот у вертолета их нет. Когда он стоит на земле, то, пожалуй, единственное, что в нем выглядит по-авиационному строго и стройно, — это узкий акулий хвост, а все остальное — бочка бочкой и плюс нелепые, ненадежные на вид усы-лопасти, слабохарактерно обвисающие от собственной субтильности. По здравому рассуждению, этот агрегат не должен бы, кажется, летать, а вот поди ж ты…
Да, — подумал Валентин, великая штука — чувственный опыт человека. Некогда в древности малоазиатский пастух, улепетывая вместе с домочадцами и мокрыми овцами от наводнения, кричал на бегу о гневе небес и всемирном потопе. Века спустя почтенные профессора наук о земле, взирая на торчащие из лазурных вод колонны античных храмов и на ракушки, вмурованные в вершины гор, глубокомысленно толковали о трансгрессиях и регрессиях моря [7]. Древний пастух свято верил в бога, ученые мужи в существовании бога могли и сомневаться, и, однако ж, в основе их представлений о взаимоотношениях моря и суши лежала, в общем-то, одна идея: вода приходит и уходит, а суша извечно пребывает на месте, так сказать, намертво прикрепленная к спинам трех китов. И если бы попытаться доказать им обратное… Валентин внутренне заулыбался, представив себе эту картину, каменистая пустыня… угрюмые пастухи, до самых глаз заросшие цыганскими бородами, чопорные профессора в пенсне со шнурочками, в глухих сюртуках… и сам он, в драной хламиде, босой, сильно смахивающий на Иоанна Крестителя с картины Иванова, выкрикивает страстные слова о том, что участки земной поверхности медленно смещаются, словно толкаемые бульдозером пласты, и уползают в конце концов за сотни, тысячи километров. Результат был ясен: богобоязненные пастухи натравливают на еретика зверовидных овчарок, а охваченные праведным гневом профессора побивают его камнями — «…угловатыми обломками изверженных горных пород ультраосновного состава с высоким удельным весом», — уточнил Валентин и подвел итог в духе вспомнившейся отцовской мысли: если для объяснения вертикальных движений земной коры было достаточно воли божьей (ведь жил же в конце позапрошлого века англичанин Вильям Букланд, который успешно согласовывал Библию с данными геологии), то в случае с шарьяжами никак не обойтись без законов природы — это вам не всемирный потоп, их в священные писания не уложишь…
Когда вертолет пошел на снижение, время уже близилось к двум. Сквозь множащиеся разрывы в облаках солнце пятнало землю лучами, отчего казалось, что в тех местах кто-то протирает влажной тряпкой пыльное покровное стекло, гасившее краски. Внизу, прямо под вертолетом, конвейерно плыли серые крыши домов, коричнево-зеленые прямоугольники приусадебных участков, улицы с редкими пешеходами и одной-двумя машинами. Несущий винт отмахивал последние сотни метров.
Пока МИ-4 медлительно заходил на посадку, а затем, держась на предельно малой высоте, скользил в дальний угол летного поля, где была вертолетная стоянка со специальными настилами, Валентин успел во всех деталях рассмотреть сверху хорошо знакомую ему и, можно сказать, типичную для аэропортов районных глубинок картину. У бревенчатого здания пассажирских служб, где размещалась и диспетчерская, стоял грузовик и толпился народ. Наметанным взглядом Валентин сразу определил, что часть людей явно готовится к выходу на летное поле, где стояло два самолета АН-2 — зеленый и серебристый с голубой опояской вдоль по борту. То, что непосредственно возле них никого пока не было видно, немного успокоило Валентина.
Наконец вертолет мягко коснулся четырьмя своими колесами бревенчатого настила. Валентин, не дожидаясь, пока бортмеханик спустится из кабины, сам открыл дверцу и выскочил наружу. Невольно пригибаясь под пролетающими над головой с тяжелым шелестом лопастями, он отбежал в сторонку, прощально помахал пилотам, все еще сидящим у штурвалов, и легкой рысцой припустился вдоль края обнесенного жердями летного поля, более похожего на какой-нибудь телячий выгон, чем на место, где приземляются и поднимаются летательные аппараты.
8
Мимолетно улыбаясь и на ходу отвечая на приветствия знакомых, Валентин проскочил в крохотный зал ожидания. Там, у закрытого окошечка кассы, томилась очередь. «Худо дело», подумал он, открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен» и ринулся вверх по скрипучей лестнице на второй этаж, где размещалась диспетчерская.
В иные моменты в диспетчерской бывало весьма оживленно, но сейчас там царила относительная тишина, нарушаемая лишь скорострельным писком морзянки. Диспетчер, мужчина лет за пятьдесят, худой и высокий, с плохо гнущейся левой рукой — следствие фронтового ранения, когда он летал в истребительной авиации, — сидел за пультом вполоборота ко входу. Не дав Валентину и рта раскрыть, он громогласно упредил:
— Смотрю — что за пижон шпарит с вертолетной стоянки? А это вон кто, оказывается! В город?
— В город, Кузьмич. Нужда — во! — Валентин полоснул себя ладонью по горлу. — Сам же видел — из Гирамдокана на вертолете добрался, спецрейсом.
— Знаю, вижу! — табачным голосом отозвался Кузьмич. — А теперь погляди: вон стоит двенадцатикресельная машина, — он указал рукой на серебристый АН-2.— Она уже под завязочку. А вон та, зеленая, еще неизвестно, пойдет ли сегодня в город. А внизу у кассы мается полтора десятка душ, видел?
Валентин кивнул.
— То-то! Тебя посажу, а другие что скажут? У меня что, глаза вовсе уж обмороженные?
— Ну чего ты зря нервничаешь, Кузьмич? Ведь все равно же отправишь меня, — Валентин задушевно подмигнул и присел к столу, на котором под толстым плексигласом лежала крупномасштабная карта района.
— Да? Интересно, почему это? — ворчливо спросил Кузьмич.
— Потому. Министр геологии прилетел, ждет меня в городе.
— Да ну? — седые кустистые брови диспетчера полезли вверх.
— Ага. И министр гражданской авиации тоже. Оба ждут меня не дождутся.
— Жулик, министр внутренних дел по тебе скучает! — Кузьмич заперхал, полез за папиросами. — Так и быть, помогу, но — учти! — в последний раз это! Приучил я вас, геологов… хотя, с другой стороны, все же свой брат… Минут через десять командир сюда заглянет, Вася Трепалин, так я его попрошу, чтобы он взял тебя тринадцатым пассажиром. Вася сегодня вдвоем со своим вторым пилотом прилетел, так ты сядешь в кабину вместо бортмеханика… А сейчас жми в кассу за билетом — скажешь, что я разрешил.
— Спасибо, Кузьмич! Ящик пива привезу тебе из города!
Валентин ссыпался вниз и, решив, что касса пока обождет, побежал в соседний домик, где находилась пилотская гостиница. Там в коридорчике стоял телефон, с которого можно было без помех позвонить начальнику экспедиции.
Ревякин оказался у себя.
— Слушаю, — послышался в трубке знакомый, чуть заикающийся голос.
— Здравствуйте, Леонид Михалыч, Мирсанов говорит.
— А, привет, привет! Видел я из окна, что вертолет пришел. Ну рассказывай, что там у вас стряслось.
— Ничего, Леонид Михалыч, все в порядке… Я прямо сейчас, минут через десять, улетаю в город. Вернусь завтра-послезавтра и все объясню…
— Что объяснишь? — Голос Ревякина стал тревожен — Летишь в город? Зачем? С Данил Данилычем что-нибудь?
— Нет, отец в норме… Важное дело… срочное… По телефону не расскажешь…
— Странно, странно… — с неудовольствием проговорил Ревякин. — Ну что ж… подождем до твоего возвращения. Надеюсь, причины у тебя достаточно веские… До свиданья!
