— И что с того? У тебя два высших, ты полмира объездил, трое детей! К черту запись эту.
— Да я тоже так считаю. Пишешь сейчас? — резко перевел он тему.
— Писал пару дней назад. Да что-то решил небольшой отпуск взять.
— А что так? С работы уходишь рано, самое оно для творчества.
— Знаешь, Вова, я вот тут недавно стишок крохотный написал.
Мы остановились на светофоре, и я прочитал:
Книги пламенем горят особым,
Даже слышно, как кричат персонажи.
Если был бы я на то способен,
Памятник поставил бы для каждой.
Сотни книг живут в моей квартире.
Оглядев их, я себе признался:
Написав из них всего четыре,
Я уже порядком задолбался.
Коротко заржав в финале произведения, Старостин сказал:
— Так ведь это же удовольствие — в первую-то очередь.
— Ага, оно самое. Но за удовольствия надо платить, как говорят. И не врут. Платить приходится, Вова, тяжелым трудом и лишениями.
— Ну, ты, брат, загнул, про лишения.
— А как это назвать? Когда тебе в июле в субботу звонят друзья и зовут тебя с женой на шашлыки на берегу пруда. Туда отвезут, обратно привезут, мясцо-винишко, все блага жизни. Так еще в квартире при этом пекло, даже душ не помогает. И пива так хочется, будто умирающему. И вот тут. тут, Вова, надо как-то изловчиться и умудриться сказать: «Нет, парни, спасибо, я не могу, мне писать надо». И действительно пойти писать. Знаешь, с каждым разом сказать это все труднее и труднее. Лишения это называется, и никак иначе.
— Да не, я все понимаю, конечно. Но есть же в этом уникальная черта, да? Это же работа не только ради денег.
— Деньги — второй вопрос, тут ты прав, — кивнул я, соглашаясь.
— Есть возможность войти в историю, — многозначительно сказал Старостин, мягко притормозив перед светофором.
— Нет, не это даже. Когда понимаешь, что тебя читают. И ты, получается, можешь влиять на внутренний мир людей, а если читатель молод, то и на его формирование как личности. Вот тут все встает на свои места. И можно отказаться от пляжа с друзьями, хотя и трудно.
— Пиши, Темыч, пиши. — назидательно произнес Вовчик. — Купишь особняк в Майами, буду к тебе в отпуск приезжать. Есть буду и жрать исключительно за твой счет. Билеты сам куплю.
— Ну, если билеты сам купишь, тогда договорились. Буду писать, — пообещал я ему.
Забегая вперед, скажу, что в следующие пару месяцев после этого разговора я не написал ни строчки. Творчества не происходило, зато происходило много чего другого. И ты найдешь это в книге, которую держишь в руках.
Начнем с малого. Происходило метро.
На пути в царство. Метро
Надо сказать, что последние несколько лет я работал в «шаговой доступности от дома», как любил говорить бывший мэр столицы. И пользовался метрополитеном довольно редко, для прочих поездок частенько позволяя себе такси. А потому успел отвыкнуть от московской гордости: самого быстрого, комфортного, почти безопасного. Теперь же приходилось совершать минимум две поездки в консервных банках синих вагончиков. Всего четыре станции, или пятнадцать минут. Тридцать минут в день, 26 дней в месяц, то есть 13 часов. А это больше половины суток, за которые можно добраться до Индонезии. Отныне я шесть с половиной дней в году буду жить в подземке, деля ее с толпой незнакомых людей, прошедших мимо взгляда или замеченных мною.
Вскоре после старта похоронных будней поймал себя на знакомом моменте. Замечая того или иного соседа по транспорту, я почти автоматически мысленно прикидывал вес тела, а затем и вес тела вместе с гробом, закрытом крышкой. Это началось сразу после одного случая на работе.
Очень крупная дама в тяжеленном широком гробу (такие еще называют колодами), сделанном из сырых досок, ждала, когда двое санитаров и ритуальный агент вынесут ее из траурного зала и поставят в нутро старенького автобуса. Такая ситуация называется «спортивный вынос», так как требует спортивной подготовки. Из нас троих в этом смысле я был самым слабым звеном, ведь работал совсем недавно и не успел набрать форму.
Когда скорбящие родственники расступились, мы подошли к гробу. Ручек на нем не было, что сильно усложняло задачу. Двое в голове, один в ногах. Взялись и. То, что было потом, лучше всего описать фразой «мы его поднимаем, а он не поднимается». Сначала показалось, что пытаюсь поднять автомобиль. А ведь груз надо было еще пронести несколько метров до «пазика», стоявшего перед распахнутыми дверями ритуального зала. Нас и грузную даму выручил водитель катафалка. Вчетвером мы с трудом оторвали мертвую гражданку и ее последнее жилище от подката. И под аккомпанемент надрывного пыхтения кое-как двинулись вперед. Когда гроб оказался на своем месте, я был пунцового цвета. Пошатнувшись, выдохнул «слава богу» и вернулся в отделение. «Да, чудом пронесло», — думал я, рассматривая царапины на руке, которые оставили доски гроба. Мои напарники не знали, что в какой-то момент я чуть было не уронил ношу, обрушив на нас всех крикливый шквал скандала. А все свидетели этого конфуза помнили бы это всю жизнь, их друзья и сослуживцы покойницы помнили бы тоже. Гантели теперь не просто стояли под столом, в углу комнаты отдыха, а укоризненно смотрели на меня, будто говоря: «Эх, санитар нашелся, тоже мне. с таким-то теловычитанием».
Так что теперь попутчики в вагоне как-то сами по себе делились на легких, так себе, хороший вес, слишком хороший и на «совсем нехороший вес» или «а вот тут проблемы будут». Был еще вес под грифом «свистать всех на борт», когда мы привлекали всех, кого только могли. Но такое встретишь не часто, и среди живых, и среди мертвых.
Кроме того. Катаясь на метро, стал регулярно листать одноименную бесплатную газету, которую совали мне в руку недалеко от турникета, отчего был в курсе всяких ненужных вещей и знал в лицо второсортных звезд.
Ладно я, мало того. Вова Бумажкин, который читал исключительно
«Московский комсомолец» и возвел эту традицию в ритуал, тоже стал почитывать подземную прессу, притащенную мной на работу.
— Володь, ты что же это, изменяешь? — изумленно спросил как-то Старостин, зайдя в «двенашку».
— Во-первых, однозначно нет. А во-вторых, кому, извините за вопрос? — оторвался от метрогазеты Бумажкин.
— Комсомольцу из Москвы, как кому. Смотри, не переживет он такого удара, сделает с собой что-нибудь, — сдерживая смех, сказал Вовке тезка.
— Ага, смешно. — спокойно соглашался Бумажкин, чуть улыбался и неспешно возвращался к газете, на ощупь вытягивая сигарету из пачки.
Словно в обмен на толкотню, грохот вагонов и задержку поездов метрополитен подарил мне пару памятных случайностей. Точно знаю, что никогда не забуду то чувство, которое испытывал, когда увидел молодого паренька, сидевшего напротив с книжкой в руках.
Это была моя книга. По праву она принадлежала ему, но была моей и только моей. Он мог делать с ней все что ему вздумается. Вытираться в сортире, крутить самокрутки, подарить кому-нибудь, забыть в транспорте, выбросить или поставить на видное место. Но он не мог сделать с ней главного — написать. Это священное право всегда принадлежит автору, даже когда у него нет на книгу прав юридических. Тогда я очень остро осознал, что создал и владею чем-то нематериальным, но имеющим материальное выражение в виде крепкого увесистого томика.
Метро мне всегда больше нравилось, чем не нравилось. Видимо, отпечаток детской эйфории, случившейся со мною во время первой в жизни поездки. Тогда она стоила пятачок. И отец вручил мне его, а потом приподнял к прорези в автомате. Я бросил монету, словно в замедленной съемке, оглядывая величественный и огромный вестибюль станции «ВДНХ» и эскалатор, который был диковинным входом в сказочное пространство. Когда поезд влетел на станцию, а мы стояли не очень далеко от края, я был похож на самого храброго зрителя премьеры братьев Люмьер. Тоннели, ампирное величие сталинских станций и, конечно же, спуск и подъем на эскалаторе. От всего этого меня бросило в эндорфиновый восторг, и я словил нешуточный кайф. И вот теперь — каждый день, хоть укатайся, а кайфа нет. Хоть бы разочек еще впервые в метро проехаться.
Кстати, с метро связана и еще одна важная история моего детства, навсегда вошедшая в летопись жизни. Возможно, там есть даже отдельная глава. Как-то, когда Теме Антонову было лет пять и будущий санитар уже немало раз бывал в подземке, услышал я красивое и величественное слово «митрополит». Ничего более величественного, чем метро, я в то время своими глазами не видел, а потому понял, что митрополит — это директор метрополитена. Эта нечаянная светлая догадка сильно обрадовала меня. Ребенок упивался собственной сообразительностью. Но продолжалось это недолго. Спустя год или около того мне случилось увидеть по телевизору старый советский фильм про Ивана Грозного. И среди прочих персонажей там, к моему ужасу и стыду, был и митрополит. Тот самый директор метрополитена лично беседовал с государем за пять сотен лет до появления метро. Я был раздавлен, чего уж скрывать.
