Майя подняла глаза на мать, ожидая продолжения, но та молчала. Пластинка тоже остановилась. В тишине слышался лишь шорох дождя за окном. Ева неотрывно смотрела вниз.
— И что было дальше, мама?
Голос Майи прозвучал хрипло. Она знала, что было дальше — только История. Но вместе с тем это была и история ее матери, которую она слышала впервые.
— Подожди немного… Я не могу…
Майя обняла мать. Обе женщины крепко прижались друг к другу. Майя чувствовала теплоту материнского тела.
— Уже почти четыре часа, Майя. Иди наверх поспи.
— А ты?
— Я последнее время сплю на диване в мастерской. Белье лежит в комоде. Не беспокойся обо мне. До скорого, mein Schatz…
Майя с удивлением взглянула на мать. Ева обратилась к ней так, как называла ее саму в детстве ее собственная мать! Но произнесла это совершенно безотчетно. Ее глаза были затуманены, взгляд блуждал где-то далеко. Казалось, она не сознает, что находится в своей комнате, слабо освещенной догорающими оплывшими свечами.
Майя поднялась наверх и, не раздеваясь, вытянулась на кровати. Ее мысли были спутаны, по щекам катились слезы от боли и радости одновременно. Она не знала, оплакивает ли разрушение своей собственной семьи, или гибель шести миллионов евреев, или новообретение своей матери. Потом она провалилась в тяжелый сон, сраженная тоской и опьянением.
Утром, спускаясь неслышными быстрыми шагами по лестнице, Майя вдруг испытала мистический страх: ей казалось, что она найдет свою мать мертвой, распростертой на белой простыне дивана.
Но Ева уже была на ногах. Она стояла перед мольбертом, спиной к Майе. Дождь прекратился. Мастерская была залита оранжевыми лучами восходящего августовского солнца.
Ева снова взялась за свою незаконченную картину. Теперь она уже не пыталась вдохнуть в нее душу. Она снова убила ребенка. Живот женщины был заляпан краской цвета засохшей крови.
— Подойди, Майя, не бойся.
— Я не боюсь, Ева. Я боялась, что найду тебя мертвой… идиотская мысль!
— Я бессмертна, Майя! Ничто меня не убило. Может быть, именно в этом мое наказание?
Ева произнесла это, не оборачиваясь к дочери. Она отпила виски из бокала, стоявшего рядом с ней на подлокотнике кресла.
— Хочешь портвейна?
Одна только мысль о выпивке после вчерашнего похмелья вызвала у Майи тошноту. Ей казалось, что время таких крайних средств в жизни матери миновало, но теперь она поняла, что заблуждалась.
Но ей не хотелось идти варить себе кофе. Она боялась, что Ева снова замкнется. Поэтому она села на диван и стала ждать продолжения рассказа.
Голос Евы звучал так же спокойно и размеренно, как будто она не прерывалась со вчерашнего вечера.
— …На следующий день американские солдаты пришли за нами. Нас всех отвели в лагерь — и жителей городка тоже.
Мама держала меня за руку. Мы шли в плотной толпе. Раньше я и не подозревала, что лагерь такой огромный, такой бесконечно длинный. Повсюду были американцы. Вначале я думала, что лагерь пуст. Но потом подняла глаза и увидела двух желтокожих американских солдат, которые стояли неподвижно, глядя на нас. В их взглядах смешивались ужас и непонимание. Мы молча шли, проходя сотни метров. Я не понимала, зачем мы здесь. Пыталась отыскать глазами отца, но не видела ни одного человека в немецкой военной форме.
А потом я увидела тех…
Казалось, они появились из ниоткуда, как мираж. Но тем не менее они были здесь, в нескольких десятках метров от меня…
Майя, вспомни те фотографии и фильмы, которые видела, начиная с самого рождения. Те, которые внушали ужас и боль и тебе, и твоим дочерям, и миллионам людей во всем мире. Те фотографии, которых будут стыдиться и твои внуки, и все остальное человечество десятилетиями, если не веками… Представь, что эти фотографии и фильмы, которые рождают во всех умах и сердцах два вопроса без ответов: «Почему?» и «Как?», — вдруг ожили, обрели плоть и кровь. Вся скорбь этого мира обрушилась на тебя, как огромная волна. И тогда ты неизбежно встаешь перед фактом, что ты не просто свидетельница, ты — соучастница! Мне не хватает слов… Нет необходимости описывать эти призрачные тела, эти пустые взгляды, в которых не отражалось ничего, кроме ужаса… Ты же видела фотографии… Но я никогда не смогу передать, как это все выглядело в реальности. И даже сейчас слово «реальность» не имеет никакого смысла, потому что все, пережитое мною тогда, вся та ужасная правда казалась чем-то потусторонним… Для того, что вынесли те люди — мужчины, женщины и дети, умершие или выжившие, — слово «ад» кажется таким слабым… Назвать это «преступлением против человечества» значит завуалировать сущность… Этому никогда не будет названия… Даже фотографии и фильмы не передадут всего. И я, плоть от плоти моих родителей, моего народа, вместе с ними ответственна за это! Впрочем, слово «ответственны» тоже не подходит — оно слишком уклончиво, в нем уступка правосудию, идее… Мы же, по сути, были вдохновителями всего этого — кто-то задумывал, кто-то исполнял… Мы — убийцы.
Я помню, как мама закрыла мне глаза рукой, когда мы проходили мимо заключенных. От чего она хотела меня защитить? Что еще спрятать, после того как сама так умело закрывала глаза все эти годы?
Ребенок, умерший почти сразу же после рождения, на руках у матери… Мать, которая, сама уже в двух шагах от смерти, пыталась обнять и защитить его. Она отдала ему последние остатки любви и нежности, как если бы хотела на пороге смерти навсегда защитить его от ужасов окружающего мира. Эта картина навечно врезалась мне в память — все, что осталось от моего детства, моих родителей, моих надежд, моей страны… И она всю жизнь заставляла меня испытывать стыд.
Посмотри еще раз на мои картины, Майя! Теперь ты уже не будешь думать, что убитый ребенок, изображенный на них, — это ты.
Мы не вернулись в Берлин. Мама и я переехали в Муних и обосновались там. Мы остались вдвоем. Отца отправили в тюрьму. На судебном процессе он выступал в качестве свидетеля.
Освободили его в 1950-м. Мне пришлось ждать пять долгих лет, чтобы освободиться самой. В шестнадцать лет во мне еще не скопилось столько ненависти, чтобы я оставила маму одну. Но, когда я узнала, что отец освобожден и собирается приехать к нам, я не нашла в себе силы его увидеть, чтобы выплеснуть ему в лицо свою ненависть и отчаяние. Я мысленно убила их обоих и вычеркнула из памяти навсегда. Я уехала — тайно, без предупреждений и без объяснений. Я убегала от отца и от стыда за него. Я приехала в Париж. Мне тогда было двадцать. Больше я их никогда не видела.
Майя, перестань реветь! Ты меня бесишь! Поезжай домой, я устала. Такое ощущение, что я никогда не говорила так много… Сейчас мне нужно побыть одной. Нужно снова взяться за картину, чтобы прогнать воспоминания. Уходи!
На последних словах Ева сорвалась на крик. Когда она взяла бокал, чтобы отхлебнуть виски, ее руки дрожали. Итак, занавес упал. Майя должна была возвращаться в свою жизнь.
Глава 9
МАЙЯ приехала в Ашбери в восемь утра. У нее было ощущение, что она телепортировалась домой — не помнила ни дороги, ни того, о чем думала во время езды.
Она сварила себе кофе и поджарила гренки. Она продрогла и чувствовала голод. Ее слегка тошнило.
Внезапно она поняла, что уже какое-то время звонит телефон. Майя схватила трубку. Это был Пьер.
— Где ты была? — спросил он.
— Здесь, дома, где же еще?
— Я звонил тебе всю ночь! Чуть с ума не сошел от беспокойства!
— Как дела у Мари?
— С ней все в порядке, она спит. Так где ты была?
Голос Пьера звучал у нее в ушах как отдаленное эхо.
— Ездила к матери.
— И осталась у нее на всю ночь? Ты что, издеваешься?
— Да, я у нее заночевала.
— Почему? Она что, заболела?
— Нет. Просто заночевала у нее, и все.
— Слушай, не пудри мне мозги! С кем ты была этой ночью?
— Тебе-то какое дело? — раздраженно спросила Майя.
— Ты трахалась с Морисом?
«О господи, — подумала Майя, невольно улыбнувшись, — бедный Морис, все только о нем и думают!»
— Пьер, с моим собственным телом я могу делать что хочу.
— Отлично! По крайней мере, предупреди меня в следующий раз, когда уедешь трахаться.
— Я тебя предупреждаю.
— О чем?
— Что еду трахаться!
Майя бросила трубку. Она не знала, раздражает ее ревность Пьера или, наоборот, успокаивает, но, во всяком случае, радовалась, что оставила его терзаться сомнениями.
Потом она позвонила Симону и Ольге. Ей страстно хотелось услышать их мягкие голоса с легким акцентом, унаследованным еще от их родителей. Когда послышались длинные гудки, губы Майи сами по себе сложились в улыбку.
К телефону подошла Ольга. Симон никогда не подходил. Когда он слышал звонок, то немедленно звал жену. «Быстрее! — кричал он. — Не то они сейчас положат трубку!» А потом с беспокойным видом пытался угадать по тону Ольги, кто эти «они», позвонившие на сей раз.
