Я уехал в 1930-м, после Песаха. Мне было шестнадцать. Я знал, что очень долго не вернусь в Румынию. Иногда я тайком плакал и думал обо всех, кого оставил там. Я надеялся, что Ребекка будет мне писать о свадьбах, рождениях детей и бар-мицвах, которые они будут праздновать. Я и помыслить не мог о чьей-то смерти. В день моего отъезда все члены семьи вышли на улицу и столпились перед домом, словно собирались фотографироваться. Эта живая фотография навсегда сохранилась в моем сердце… ой-вэй!..
«Как это печально — видеть плачущего старика», — подумала Майя, отворачиваясь.
— У меня было такое чувство, что передо мной распахнут весь мир, — продолжал Симон. — Ты, конечно, знаешь это первое ощущение свободы… Оно никогда не меняется, сколько бы ни сменилось поколений. Пьянящее чувство… Мне казалось, у меня выросли крылья. Все дороги казались прекрасными, все деревушки, попадавшиеся на пути, — тоже. В Европе, казалось, царили мир и покой. Я мечтал о городах, которые увижу, о женщинах, которых встречу, и у меня кружилась голова!
Я не уезжал из Румынии как «шноррер» — моя семья была богата. Мать зашила мне за подкладку денег, которых должно было хватить на полгода, и письмо к моему дяде, жившему в Монпелье, с просьбой к нему и его жене приютить меня на первое время. Герман переехал во Францию в 1895 году. Мать едва его знала — он был ее сводным братом, к тому же гораздо старше нее. У дяди Германа и его жены не было детей. Они приняли меня как сына и очень полюбили. Но не ищи родственников с той стороны… Эта ветвь нашего генеалогического древа не принесла плодов.
Ах, Монпелье! Какая красота! Эти дома, эти улочки, эти древние камни мостовых, это солнце и эти люди, чьи улыбки лучились счастьем! Наша соседка помогала мне совершенствовать мой французский. Впрочем, больше она мне ни в чем не помогала, правда, Ольга! Твоя бабка очень ревновала меня к ней, Майя! Поэтому никогда не говори ей о моей способности к языкам!
К следующей зиме я уже достиг таких успехов, что смог начать учиться фармакологии. Я забросил свою идею стать инженером еще до того, как приехал в Монпелье. Знаешь, почему мне захотелось стать фармацевтом? Иногда жизнь сама подталкивает нас в нужном направлении. Потому что мне нравился запах эфира, доносившийся из аптек, нравилось гладить лакированные резные панели красного дерева — ведь раньше я видел только белые сырые доски и ощущал запахи вывороченных корней… Мне нравились цвета мятного ликера и кюрасо, стоявших на полках в красивых бутылках. Нравились запахи лакрицы и майорана из фарфоровых ваз. Вот почему я стал простым аптекарем, если уж называть вещи своими именами.
В двадцать лет я познакомился с твоей бабушкой. Но не познал ее в библейском смысле — пришлось ждать еще два года, чтобы попросить ее руки у твоего прадеда. Ей тогда было восемнадцать. Стоял 1936 год. Отличное время для женитьбы. Леон Блюм дал нам неделю оплаченного отпуска в качестве свадебного подарка. Помнишь, Ольга? Мы отправились не слишком далеко — уехали на побережье. Была прекрасная погода… Поскольку я экономил деньги, то смог купить твоей бабке кольцо с сапфиром, Майя! Ты ведь помнишь, Ольга? Что? Автомобиль? Ты уверена, что в первую очередь я купил автомобиль? А кольцо когда? Когда родился Ален?.. Может быть… Годом раньше, годом позже — какая разница? И потом, автомобиль тебе тоже пригодился. А кольцо ты все равно получила — так что ты жалуешься?.. Ну да, ты ведь всегда чем-то недовольна… Разве я сделал тебе недостаточно подарков? Что?.. Это к делу не относится… Ну, так или иначе — но ты ведь помнишь, какое чудесное у нас было свадебное путешествие? Хоть с этим ты согласишься? И вовсе я не сержусь, с чего ты взяла?..
Твой отец, Майя, родился год спустя, в 1937-м. Мы по-прежнему жили в Монпелье. У меня еще не было собственной аптеки, но я достойно зарабатывал. Благодаря мне, у твоей бабки никогда не было необходимости работать! Что? Женщины в то время вообще не работали? А продавщицы в магазинах? Да они работали больше, чем их мужья! Главная проблема с твоей бабкой, Майя, — это то, что она постоянно со мной спорит! Слушай, Ольга, рассказывай мою историю сама — ты ведь обо всем знаешь лучше меня!
— Нет-нет, Симон, продолжай, ты очень интересно рассказываешь!
— У твоей бабки горячий нрав, Майя. Это просто Сефарада[12]! Ее горячность всегда меня воодушевляет, но постоянные выпады мне осточертели!
— Ладно тебе, Симон, продолжай рассказывать Майе о нас! Ты совершенно прав, что в те времена я была единственной женщиной, которая не работала, и мне очень с тобой повезло…
Рассказы Симона всегда прерывались его перепалками с Ольгой. Майя улыбнулась, потом резко поднялась с кресла. Она не могла представить себя внучкой нацистов!
— Но как ты заставил себя полюбить меня, Симон, если так ненавидел мою мать? — Майя произнесла эту фразу вслух.
Затем позвонила Морису и пригласила его поужинать. Наедине. «Чем этот вечер отличается от всех остальных вечеров? — спросила она сама себя, перефразируя начало пасхальной молитвы. — Потому что вот уже два дня, как мне хочется соблазнять. Соблазнять? Ты слишком изящно выражаешься, девочка моя, скажи лучше, что тебе просто хочется трахаться! Да, — тихо прошептала она себе же в ответ, — я хочу трахнуться и сбросить с себя груз прошлого! Что в этом плохого?»
На рынке Киска продавала лавандовые букетики американским туристам. Сидя в небольшой крытой повозке, Мишель плел корзины из ивовых прутьев. Майя помахала им рукой и направилась к итальянцу. Она купила две банки оливок, пармезан и свежие хлебцы. Она с наслаждением вдыхала запахи приправ, пока продавец насыпал в бумажные пакеты миндальные орехи и сосновые семечки. Затем, пока мясник ощипывал тушки перепелов, она купила в лавке тканей льняную вышитую наволочку. Когда со всеми покупками было покончено, Майя села в тени мелколистного вяза, склонившегося над террасой кафе «У Эжена», заказала кофе и открыла банку оливок. Она не могла запретить себе мечтать о том, как Морис будет ласкать ее, а его рука будет нежно скользить между ее бедер. Ей было так хорошо… Она вдыхала ароматы коптившегося на решетке окорока и горячей пиццы. Майя почувствовала, что проголодалась, и съела все хлебцы, не переставая мечтать о ласках Мориса. Ей захотелось кончить прямо здесь, на глазах у всех. Майя поднялась и поспешно направилась к своему автомобилю, чтобы никто не догадался о ее желаниях.
Дома она снова поднялась на чердак и принялась перебирать свои дневники. В углу она заметила стопку пластинок. Она осторожно подняла их и прижала к себе, испачкав пылью футболку. Майя сняла футболку, оставшись в лифчике и джинсах. Было очень жарко. Ткань прилипала к коже. Капля пота стекла вдоль позвоночника. Майя стерла ее тыльной стороной ладони. Казалось, что по спине проползла муха.
Майя отнесла пластинки вниз, в гостиную. Перед тем как расставить их на полках фонотеки, она принялась стирать пыль с конвертов влажной тряпкой и складывать их на диван. Какую пластинку послушать первой? Воспоминания о подростковых годах снова замелькали перед ней при виде этих пожелтевших конвертов. Она смутно различала лица Алена и Архангела, губы и руки Эндрю, Тома, Криса и всех остальных, чьи губы прижимались к ее губам, а руки ласкали ее груди, лицо Мориса и господина мэра, его отца, который казался ей таким старым по сравнению с ее собственным отцом… А потом — свое собственное лицо: угловатое, застенчивое, несчастное…
Я возвращалась в фотографию «Abby Road», я вдыхала нежный аромат весны, я проходила вместе с вами по уличным переходам каждый раз, когда вас слышала… Я чувствовала тепло нагретого щебня под ногами Пола, я узнавала запах внутри салона маленького белого автомобильчика, припаркованного на тротуаре слева… Here comes the sun, ta lalala…[13]
Обложка «Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера»[14] — это уж слишком. Все шепотом рассказывают друг другу о тайне «Lucy in the Sky with Diamonds».
Когда Майя протирала конверт «Electric Lady Land», она услышала, как Морис потихоньку наигрывает на своей «гибсоновской» гитаре, иногда заставляя струны звучать резко с помощью медиатора. Сама Майя танцует, запрокинув голову, ее длинные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Она еще не знает, что ее отцу осталось жить всего несколько дней.
«Everybody needs somebody to love» — я подпрыгиваю, на ногах у меня «кларксы»… Архангел удивленно смотрит на меня… Он совершенно сбит с толку. Он немного похож на Мика Джаггера… Морис читает «On the road» Керуака[15] и слушает «Route 66» «Роллинг Стоунз». Я читаю «Голубую траву», дневник юной наркоманки… Архангел говорит, что скоро опять уедет. Он вернулся из Вудстока, он их всех видел, всех слышал — Сантану The Who, Джимми Хендрикса. Морис со слезами на глазах, с благоговением и восхищением жадно слушает Архангела. Крис только и говорит, что об опытах Карлоса Кастанеды[16] и наставлениях его учителя из племени яки… Его брат уже принимает галлюциногенные грибы. Говорит, классная штука! Я целыми вечерами слушаю «Echoes». Я влюблена в Дэвида Гилмора. У меня в комнате тоже стоят свечи, которые горят всю ночь. Комнату заполняет музыка, и я не одна… Крис спит со мной каждую ночь вот уже месяц. Ему двадцать лет, мне — пятнадцать. Когда заканчивалась вторая сторона пластинки «Пинк Флойд», мне становилось так спокойно… Я словно пересекала пустыню. Мне нравилась внезапная тишина. Но иногда Архангел что-нибудь играл, и папа тоже. Тогда я затыкала уши… Крис не кричал, когда занимался со мной любовью. Он посасывал мои груди, одну за другой. Его руки медленно скользили по моему животу вниз… Он мог ласкать мое тело часами. Но постепенно это становилось мучительным… Его отросшая щетина щекотала мне шею, и это меня возбуждало… Я трахалась целыми ночами подряд — никогда после со мной не было ничего подобного. Я растворялась в музыке, куря один «джойнт» за другим… Под глазами у меня были круги. Но я не кончала… Просто знала, что запах от рук Криса — это запах любви. Мне нравился этот запах, смешанный с запахом его пота.
