холодным сердцем способен на невообразимое зло, если кто-нибудь покусится на его святыни». Потом я перечитал «Гамлета» – и много думал об этой паре: о Гамлете, распадающемся герое, и Гильденстерне, восходящем герое обывателя. И естественным образом перешел к Шкуратовым, отцу и его сыну, в роли которых выступают Гамлет и Гильденстерн, и окончательно запутался.
Постепенно замысел книги наполнился живой кровью, тайной и спортивной злостью. Думаю, нам обоим небезразлична репутация этой семьи, которая может остаться незыблемой, только если она целостна, без дыр и двусмысленностей. Именно поэтому я и прошу вас о личной встрече в любое удобное для вас время. Настоятельно прошу, Илья Борисович.
Арсен
– Чего это ты так скривился? – Шаша бесшумно вошла на кухню и села напротив.
– Ты знаешь Арсена Жуковского?
– Наслышана.
Я прочитал ей письмо Арсена вслух.
– А почему бы и нет? Более того, пригласи-ка его сюда…
– А Дидим? Он ведь из тех, о ком говорят, что в одиночестве человек не так одинок.
– Уже нет. Кажется, он не с собой – и вообще не с нами.
– Всё так серьезно?
– Может, я ошибаюсь, но мне кажется – да. Что-то случилось…
– А врача?
– Сначала воспользуемся народными средствами. Нам тут действительно не помешает посторонний, а этот Жуковский – заинтересованный посторонний, что особенно ценно. Нам нужны чужие глаза, чужие уши – своих мозгов нам, думаю, хватит. Более того, мы сделаем это при Дидиме…
– Это?
– Заполним лакуны. Или хотя бы попытаемся. Дидим всё слышит и, думаю, всё понимает. Нам надо просто уловить миг, когда он будет готов, и крикнуть погромче – чтобы заика перестал заикаться. В результате не уверена, но попробовать стоит. Меня не интересуют тайны Шкуратовых – мне нужен говорящий Дидим. Нормальный Дидим. Жуковский уже довольно глубоко влез в семейные дела, при нем можно и нужно говорить о том, до чего он сам рано или поздно докопается, а он докопается. А врач… что врач? Новое лицо, чужак, и бог весть сколько времени уйдет, пока Дидим к нему привыкнет. И я не стала бы с врачом говорить о некоторых предметах…
– Но ведь признайся, ты уже разговаривала с врачом…
Она улыбнулась.
– Он сказал, что это может быть мутизм, то есть временная немота, вызванная шоком. Каким – не знаю. Если это мутизм, то ему введут кофеин и амобарбитал, и вскоре всё будет в порядке. Если не мутизм, сказал доктор, приготовьтесь к нелегкой работе. Логоневроз, шизофазия, деградация памяти и так далее.
– Значит, будем клин клином вышибать…
– Звони Арсену.
Я набрал номер Жуковского, тот ответил почти сразу:
– Да, Илья Борисович, слушаю.
– Доброе утро. Когда вы можете приехать, Арсен?
– Куда?
– Поселок Новая Жизнь. Знаете, где это?
– Конечно. Сейчас и приеду.
– Ждем.
Выключив телефон, я взглянул на Шашу.
– Не страшно?
Она мягко улыбнулась.
– Это как в шахматах: тронул – ходи.
Сошествие в Аид
2019–2020
После продажи своего медиахолдинга в самом конце нулевых Дидим уехал сначала в Америку, потом несколько месяцев занимался йогой в Индии, затем поехал в Италию, к Алене, которая жила в маленьком тосканском городке Сан-Джиминьяно. Оттуда до Флоренции было меньше часа езды, но Дидим так и не побывал в вотчине Медичи. Итальянский он когда-то освоил «по эстетическим соображениям», но Италия для него была страной не художников и поэтов, а кондотьеров, торговцев и банкиров, придумавших вексель и газету.
Вернувшись в Москву, он брался то за один проект, то за другой, и вскоре в журналистских кругах заговорили о человеке, который может взять у миллиардеров в долг, не скрывая от них при этом, что долг не вернет; однако, невзирая ни на что, деньги ему давали.
После двух-трех негромких скандалов он затеял издание журнала «Правая Жизнь», отстаивая на его страницах правоту денег, которые для него были синонимом прекрасного будущего. Девизом журнала стал слоган «Лучше деньги, чем кровь».
У него было безупречное чутье на истории, которые, при всей их простоте, надолго оставались в памяти читателей – интонацией, деталью, эпизодом.
Помню напечатанное в «Правой Жизни» интервью с одним из деятелей горбачевской перестройки, который рассказал о старике из Спитака. Старик пошел в туалет, сделал свои дела, потянул за цепочку – и тут ударило землетрясение, на голову ему упала крыша. Пострадали десятки тысяч человек, но старику повезло – его извлекли из завала живым и почти невредимым. Не понимая, что произошло, старик твердил одно и то же: «Я только хотел смыть… я только хотел смыть…» Ему казалось, что его безобидное желание смыть за собой неожиданно вызвало такие страшные последствия. «Михаил Горбачев, – завершил рассказчик эту историю, – тоже хотел только смыть…»
Впрочем, как и предыдущие его проекты, этот развивался ни шатко ни валко: Россия менялась, Дидим оставался собой, по-прежнему уповая на постоянные триста – четыреста тысяч либеральных читателей – из этого заколдованного круга оппозиционная пресса никак не могла вырваться.
В марте прошлого года он вдруг позвонил мне и попросил о встрече: «Дело личное, семейное», и я приехал в Правую Жизнь.
Дидим занимал большую комнату с камином на втором этаже, выходившую окнами в сад. После смерти бабушки он перевез сюда из московской квартиры ее сокровища – диван, секретер, кресло с высокой спинкой, на которой были вырезаны инициалы В.Ш., настольные часы с двумя отюрбаненными маврами, облокотившимися на циферблат с обеих сторон, карандаш в чехольчике, походный стаканчик из нержавеющей стали, медную пепельницу в форме лягушки с широко открытым ртом, лупу в латунной оправе с черной костяной ручкой, гильотинку для сигар, театральный бинокль, много книг с ардисовским дилижансом на форзаце, два портрета деда, в честь которого его назвали Виссарионом: на фото 1916 года – молодой ловелас в широкополой шляпе, с галстуком-бантом, с туманным взором и бородкой клинышком, на фото начала 1930-х – плотный, невозмутимый, с усиками щеточкой, придававшими его лицу выражение туповатой доброжелательности, с залысинами на высоком лбу, неистовый большевик и чекист.
Но самым большим сокровищем были письма: одиннадцать писем Виссариона к Марго из Парижа, Цюриха, Севастополя и Ташкента и два письма Марго, одно из них – прощальное. Дидим зачитывался этим эпистолярным романом о любви и верности, знал их наизусть. Дед называл любимую то Клариссой, то Ламентацией, то Элоизой, то Афро – Афродитой, а она его чаще всего – Громадиилом (он был высоким и мощным мужчиной).
Письмо из Парижа было пропитано эротизмом на грани порнографии, что, наверное, естественно для молодого мужчины, оторванного от любимой женщины, а прощальное письмо бабушки Дидим
