– Мама в городе, покупает мне мишек Тедди, – пролепетала Крисси.
Так сказал ей Майкл. На самом деле ее мать была мертва.
– Та глупая поддельная мама разорвала моих мишек.
Поддельной мамой являлась представительница Коммуны, заменившая настоящую Дениз Бенедетто. Майкл спас Крисси, а Карсон несколько секунд спустя убила репликанта.
– И откуда взялась та поддельная мама? – спросила Крисси.
Она казалась хрупкой, как фарфор от Лладро[14]. Доверчивая натура девочки и уязвимое сердце почти довели Эрику до слез, но она сдержала их.
– Ну, милая, наверное, это как в сказках со злыми ведьмами. Иногда достаточно заклинания, чтобы сделать их похожими на других людей.
– Поддельная мама была злой ведьмой?
– Возможно. Но поддельной мамы больше нет, она никогда не вернется.
– А куда она ушла?
– Я слышала, ее бросили в котел с ядом, который она варила, чтобы отравить других людей.
Глаза Крисси расширились без помощи горячего шоколада.
– Вот это круто.
– Она пыталась превратиться в стаю летучих мышей и улететь из котла на волю, – продолжала Эрика. – Но все мыши перепачкались ядом и – пшик! – превратившись в облачко тумана, исчезли навсегда.
– Вот так и надо всем злым ведьмам.
– Так и случилось. Пшик!
Из кабинета по коридору до самой кухни снова донесся голос Джоко, полный хакерского торжества:
– Бум, вум, зум! Выдали пудинг, теперь тащите пирог!
Отложив печенье, Крисси сказала:
– Твой маленький мальчик говорит совсем не так, как все мои знакомые мальчишки.
– Да, не так. Он очень особенный.
– Еще одна слива, еще одна слива, еще одна слива струсилась! Джоко трясет кибер-сливы! Ах-ха-ха-ха, ах-ха-ха-ха!
– А можно с ним познакомиться?
– Чуть позже, милая. Он сейчас делает домашнее задание.
– Козявки! Козявки! Козявки! КОЗЯВКИ! Ладно, ладно. Так что… резать, дергать, рвать, кусать, и-и-и из зипа вырывать! Джоко – король всего мира!
– Помнишь, как ты сказала мне о том, что папа говорил про важность внутри и снаружи? – спросила Эрика.
– Конечно.
– Так вот, Джоко очень красивый внутри.
– Надеюсь, я ему понравлюсь.
– Джоко все нравятся.
– А он любит играть в чаепитие? – спросила Крисси.
– Уверена, что он с удовольствием поиграет.
– Мальчишки обычно не любят.
– Джоко всегда хочет делать приятное. Милая, боялась ли ты когда-нибудь чего-то, позже узнавая, что этого нечего было бояться?
Крисси нахмурилась, задумавшись над вопросом, а потом внезапно просияла:
– Ага, собак.
– Ты боялась собак?
– Больших собак с большими зубами. Большого старого Дуфуса у соседей.
– Но потом ты лучше узнала Дуфуса, да?
– И он очень милый внутри.
– И снаружи перестал быть таким уж страшным, верно?
– Он теперь забавный. – Правая рука девочки взметнулась вверх, и она помахала ладонью, словно в классе хотела добиться внимания учителя.
– Что, милая?
– Герцог. Когда я его впервые увидела, он меня напугал. – Герцогом она называла Девкалиона. – Но потом он поднял меня и волшебством перенес оттуда сюда, и больше он меня не пугает.
– Ты хорошая девочка, Крисси. И храбрая. Девочки могут быть храбрыми, совсем как мальчики. Я горжусь тобой.
По коридору из кабинета все доносился голос хакерствующего Джоко:
– Джоко видит пирожок! Джоко режет тут кусок! А потом еще кусок! Они пекут, у Джоко слюнки текут! Вкусные цифровые данные! Давай, Джоко! Джоко, давай! Давай-давай-давай-ДАВАЙ!
13
Рафаэль Джизус Хармильо, начальник полиции, жил в двухэтажном американско-викторианском доме на Бруин-драйв. Вдоль скатов главной крыши и навеса над крыльцом, а также вокруг окон и дверей дом украшали коричневые молдинги. Это был благопристойный, разумно декорированный особняк из тех, что в свое время Голливуд преподносил как дом любой достойной уважения семьи из среднего класса, вроде Энди Харди и его отца, судьи. Но это было до того, как кинопромышленники решили, что средний класс – самый настоящий опасный заговор недалеких хапуг, фанатичных невежд, чьи дома в фильмах обязаны демонстрировать их глупость, необразованность, скучную ортодоксальность, жадность, расизм и прогнившую до основания злобную суть.
Фросту очень нравилось это место.
Он и Даггет проезжали мимо особняка несколько часов назад, при свете дня. Они знали, что он окрашен в бледно-желтый с голубой пряничной отделкой, однако ночью, без подсветки ландшафта, дом казался таким же бесцветным, как покрытая снегом земля, на которой он стоял.
Паркуясь у обочины, Даггет сказал:
– Жена, теща, двое детей. Правильно?
– Так значится в собранных данных. Ни собаки. Ни кошки. Канарейка по имени Твитти.
Второй этаж, виднеющийся за голыми ветвями дерева, был темным, но все окна нижнего этажа ярко светились изнутри. Витражный овал стеклянной вставки во входной двери сиял огромным драгоценным камнем.
Фрост обычно не считал викторианские постройки очаровательными. Следуя за Даггетом по дорожке, ведущей к крыльцу, сквозь снег, он решил, что именно этот дом кажется ему привлекательным, прежде всего потому, что выглядит теплым.
Если существовала такая вещь, как реинкарнация, то в предыдущей жизни Фрост наверняка был членом какого-нибудь племени в набедренных повязках, обитающего в жарких экваториальных джунглях, или, возможно, пустынной игуаной, проводящей свои дни на раскаленных солнцем камнях. Глубоко в его костном мозге и сути как будто осталась память о той жаре, сделав его не только особо уязвимым для мороза Монтаны, но и злым на этот мороз, обиженным и оскорбленным.
Ирония того, что он родился в семействе Фростов[15] с повышенной непереносимостью холода, не ускользала от него. Таинственная сила, оставшаяся скрытой за механизмами природы, выражала свое чувство юмора бесчисленным количеством способов, и Фрост находил мир чудесно забавным, даже когда был вынужден смеяться над самим собой.
Даггет позвонил в дверь, и они услышали внутри колокольчики. Когда никто не ответил, он позвонил снова.
Занавески на окнах не были закрыты, и Фрост двинулся от крыльца, проверяя комнаты, наполненные теплым светом. И не увидел никого, но в гостиной его внимание привлекли свидетельства недавней драки: перевернутый расшитый стул, сбитая с углового стола лампа с бронзовой фигурой-основанием, лампа-ваза, на которой покосился от удара абажур из плиссированного шелка, треснувшее зеркало над камином.
Обратив внимание Даггета на эти признаки борьбы, он вместе с напарником прошел к задней двери с четырьмя стеклянными панелями, лишь наполовину закрытыми прямыми занавесками. На кухонном полу лежали разбросанные ножи, тесак для мяса, несколько горшков и кастрюль, разбитые тарелки.
Дверь была заперта. Даггет расстегнул свою лыжную куртку, достал пистолет, достаточно сильно ударил дулом по стеклу, разбил панель и потянулся внутрь, чтобы отпереть засов.
Глухая ночь и густота падающего снега заглушали звуки настолько, что Фрост сомневался в способности разбившегося стекла насторожить соседа. Он тоже вытащил пистолет и последовал за Даггетом в кухню, закрыв за ними дверь.
Дом был тих, как сон о глухоте.
Попеременно захватывая в прицел двери и переступая пороги, они обыскали первый этаж. К тому времени как дошли наконец до гостиной, никого не обнаружили.
Каскад чистых приятных нот положил конец жутковатой тишине – это Твитти приветствовала их из своей клетки. Несмотря на обстоятельства, Фрост нашел птичье пение приятным и даже успокаивающим, наверное, потому что оно напомнило о других пернатых обитателях экваториальных джунглей из его прошлой жизни.
– Что, черт его дери, это за район? – пробормотал Даггет.
Внимание Фроста переключилось с ярко-желтой птички на пушистый синий тапочек, лежащий у перевернутого стула с вышивкой.
Ему потребовалась минута, чтобы понять: вовсе не обувь вдохновила Даггета на вопрос. За тапочком лежала босая ступня с ногтями, покрытыми карамельно-яблочным лаком. Женская тонкая ступня с красивыми пальцами и деликатным подъемом. Отрезанная в лодыжке.
Хотя «отрезанная» было не вполне подходящим словом, оно предполагало клинок. Плоть и кость не были чисто срезаны, как случилось бы даже при использовании очень остро наточенного меча, не были раздроблены и зазубрены, как при использовании любого рода пилы.
Обрубок выглядел одновременно гладким и пористым, словно начал растворяться и в то же время был законсервирован кислотой.
Даггет опустился рядом с мрачным объектом на одно колено, чтобы поближе его рассмотреть. Говорил он негромко:
– Чертовски бледная, верно? Кожа белая, будто гипс. Никаких видимых поверхностных вен или артерий. Видимая плоть… она бледная, как палтус. Словно всю кровь из нее выкачали.
