Он пожал плечами. Может, он ошибается. Может, Майка Донг просто с подозрением относится к незнакомцам.
К семи вечера он заглянул в гимнастический зал — просторное помещение, где во время войны помещалась оружейная. Большая часть отряда играла в баскетбол, падре Коб занимался штангой. Дункан присоединился было к нему, но остановился, увидев рапиры. Он спросил, кто интересуется фехтованием, и Рагнар Локс согласился испытать его. Решающий оказался неплохим фехтовальщиком, но Дункан выбил пять из шести, и Локс, тяжело дыша, запросил пощады.
— Ты просто мастер. Кто тебя тренировал?
— Не помню, — ответил Дункан. — Психик говорила, что я сам был учителем фехтования, но я этого не помню. Я и не думал об этом, пока не увидел рапир. Как объяснить — не знаю. Что-то позвало меня, захотелось ощутить рукоять в ладони.
Локс странно посмотрел на него, но ничего не ответил.
К девяти часам Дункан принял душ и отправился спать. Адреналин, захлестывавший его жилы весь этот безумный день, схлынул, ему отчаянно захотелось спать. Гомо Эректус Уайльд провел его в просторную комнату, заставленную койками.
— Многовато места для нас двоих, — улыбнулся Уайльд. — О нет, не волнуйтесь. Я не обеспокою вас. Я уважаю ваши права. Но когда вы появились, я надеялся…
После долгой и неуютной паузы — неуютной для Дункана — он сказал:
— Мою историю ты знаешь. А почему ты стал бунтовщиком?
— Меня уговорил любовник. Он был… неуемный, не то, что я. Он ненавидел постоянную слежку. Были у него какие-то дикие идеи о праве на личную жизнь. А я пошел, потому что не хотел с ним расставаться. Не бывает большей любви. А потом…
— Потом? — спросил Дункан после еще одной долгой паузы.
— Ганки нас застали врасплох. Я сбежал. А его взяли. Так что он сейчас, наверное, — еще одна окамененная статуя на правительственных складах. Я надеялся, что его привезут на один из ближайших, но…
— Мне жаль, — тихо произнес Дункан.
— Это не поможет, — ответил Уайльд и заплакал. Когда Дункан попытался утешить его, он заорал: — Не хочу больше говорить об этом! Вообще не хочу говорить!
Дункан лег. Несмотря на усталость, он не мог заснуть. Вопросы роились в его голове. Какова цель этой банды дневальных? Есть ли вообще у них цель, кроме как скрыться от органиков? Как они живут? Откуда берут еду? Что делают, когда им нужен врач?
Наконец он провалился в сон, полный мучительных кошмаров.
Глава 5
Когда Дункан проснулся, первой его мыслью было: «Я бежал из одной тюрьмы, чтобы попасть в другую». Органики ищут его и будут искать еще долго. И пока они не бросят поиски, он заперт здесь. Если бросят. Кажется, он настолько важная птица, что органики готовы раскопать каждый подземный ход в этих местах, только бы найти его. И если он вновь попадет к ним в лапы, то вырваться не сможет никогда.
А люди, к которым он попал, знают, что он, Дункан, отчаянно нужен правительству. Не решат ли они в конце концов выдать его органикам? Нет. Ему ведь известно, где они прячутся. Один вдох тумана правды, и он расскажет об их убежище ганкам.
Но если органики найдут его в лесу — мертвым? Тогда они, конечно, прекратят поиски, а он никому и ни о чем не расскажет.
Этот путь представлялся Дункану самым логичным. Спорить не приходится.
«Придется мне бежать от этих изгоев, — подумал он. — И негде преклонить голову сыну человеческому. Лисы в норах своих и птицы в гнездах счастливее меня».
К тому времени когда он наконец вышел из ванной — горячей воды в душе он не ожидал, — мысли его приняли несколько менее мрачное направление. Из всякого положения есть выход, и он его найдет. В столовую он шел, улыбаясь и насвистывая, но по дороге задумался — откуда такая веселость? Логика и дитя ее — вероятность места оптимизму не оставляли. Тем хуже для них? Но тут Дункан вспомнил один из разговоров с психиком.
— Не знаю, как тебе это удалось, но ты создал — я бы сказала даже, «смонтировал» — новую личность. Ты, как мне кажется, подобрал те качества, которыми хотел наделить Уильяма Сент-Джорджа Дункана, и собрал их вместе. Вот откуда безудержный оптимизм и вера в то, что ты можешь совладать с чем угодно, выйти из любой передряги. Но этого недостаточно. Ни вера, ни оптимизм не победят реальности.
— Но вы же сказали мне, что я не планирую побега, — усмехнулся тогда Дункан.
— Еще одно качество твоей личности — способность скрывать свои мысли от окружающих. — Арсенти нахмурилась. — И от себя самого, если ты не хочешь их знать. Поэтому ты и опасен.
— Вы только что сказали, что я совершенно безвреден.
Психика это, кажется, смутило, и она поспешно перевела разговор на другую тему.
«Я и сам себя смущаю, — подумал Дункан. — Но кому какое дело, пока я нормально себя веду? Образ действий отражает образ мыслей».
Где-то в его мозгу таилась еще одна личность, которая не была одной из семи. Или частью его самого. Эта личность мыслила за него — в объеме, необходимом для выживания.
Каждый человек в чем-то уникален. Дункан сомневался, что есть на свете еще кто-то, намеренно собранный из черт характера и обрывков памяти, так слабо подсоединенных к сознанию — или к подсознанию, если уж на то пошло. Но и самопрограммирующимся роботом он не был.
Завтракали все в той же столовой. Дункана пригласили за большой круглый стол в центре зала, где сидели Локс, Кабтаб и другие вожаки. Одежда сидевшего рядом с Дунканом священника — небесно-голубая ряса и желтые сандалии — все еще благоухала ладаном после мессы и еще нескольких богослужений, которые тот провел утром. Дункан поинтересовался, как падре удалось объединить все религии в единое гармоничное целое и назначить себя его провозвестником.
— А меня ни совесть, ни логика не мучают, — пробурчал падре Коб, пережевывая омлет и гренок. — Начинал я как священник римской католической церкви. Потом до меня дошло, что «католический» означает «всеобщий». А была ли моя вера всеобщей? Не была ли она ограничена рамками одной, далеко не всеобщей, церкви? Не отвергаю ли я все остальные религии, которые тоже основал Господь, спустившись на Землю в умах их основоположников? Разве могли бы они существовать, если бы Великий Дух считал их ложными? Нет, конечно, нет. А потому, руководствуясь логикой и божественным откровением, которые никогда раньше не соединялись, я стал первым воистину католическим, то есть всеобщим, священником.
Но новой, эклектической религии я не основывал. У меня нет намерения соревноваться с Моисеем, Иисусом, Мохаммедом, Буддой, Смитом, Хаббардом[6] и прочими. Соревноваться не в чем. Я тот, кто я есть. Господь Бог официально провозгласил меня — мной, а он выше любого священника, папы, или кто там еще бывает. Я уникальный священник. Я избран и поставлен исповедовать все и всяческие верования и служить Господу смиренно или гордо, как будет выгоднее, в ранге Его — или Ее, если вам так больше нравится — жреца.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
