— Обещаю вам, однажды я избавлю вас от него навсегда, — сказал я, твердо уверенный, что так и будет, и будет это не так уж нескоро. — Огюст…
Огюст все схватил с полуслова.
— Быть твоим секундантом? Непременно. Все мы скоро будем в Париже и там…
— Нет, нет!.. — воскликнула Жанна, и в ее глазах снова появился отчаянный испуг.
— Я же говорила! — сердито проворчала Диана.
— Да, не будем об этом, — согласился я, взяв себя в руки. По крайней мере, не сейчас. — Думаю, в первую очередь нам стоит поискать Бертрана.
Я подсадил легкую как пушинку Жанну в седло, Огюст оказал ту же любезность Диане, после чего мы и сами опять уселись в седла.
— Похоже, мы не так уж далеко отъехали, — заметил я, обращаясь к Готье, также хорошему знатоку этой местности — мы были соседями.
— Да, — подтвердил Готье. — Просто двигались замысловатыми зигзагами… Кажется, я слышу голос Изабеллы!
И верно, значит, оставшаяся часть нашей компании была неподалеку.
— Эге-гей! — оглушительно выкрикнул Готье. — Мы здесь!
— Эгей! — послышался не менее громогласный клич неподалеку. — Жанна! Принцесса! Где вы?..
— Лигоньяж! — определил Рауль голос, который невозможно было не опознать. Славно, похоже, все понемногу собрались поблизости.
И перекликаясь, мы поехали навстречу друг другу.
За поворотом мы выехали на дорогу, где уже собрались вместе две разных компании — отец и Изабелла оказались в сопровождении троих взволнованных молодых людей, которые, увидев нас, тут же успокоились и разразились веселыми приветствиями. Одним из этой троицы был старший брат Жанны Бертран, барон дю Ранталь, остальные — его ближайшие друзья. Бледного худощавого кавалера лет восемнадцати, с цветком, заткнутым за ленту шляпы, тихим голосом и немного печальными разноцветными глазами человека, живущего лишь потому, что самоубийство — грех звали Гиасинт д’Авер. А румяного крепыша, этакого Фальстафа в молодости, который сидел сейчас в седле, подкидывая в воздух и ловя маленький кожаный мячик Шарль де Лигоньяж. Они замечательно друг друга дополняли. Сам дю Ранталь был человеком спокойным и уравновешенным, его характер можно было бы назвать пуританским, но мягче, чем то, что обычно обозначается этим словом. Как и у сестры, у него были темные волосы и светлые глаза, но при миниатюрности Жанны, он был крупнее ее почти вдвое. Насколько я его знал, Бертран был очень заботливым братом, и последние полчаса наверняка дались ему непросто. На его лице было написано невероятное облегчение.
Голос Лигоньяжа, как обычно, гремел громче всех:
— Я знал, что ничего плохого не может случиться! — сообщил он своим друзьям и тут же, через некоторое, еще не преодоленное расстояние обратился к Жанне: — А куда же это запропастилась наша прекрасная дама?! Разве вы не знаете, что в этом лесу водятся драконы?!
— Одного я уже встретила, — ответила Жанна — тем временем мы уже подъехали поближе. — Хорошо, что рыцарей в этом лесу водится больше, чем драконов!
— О да, — воскликнул Лигоньяж с готовностью. — Целая толпа! Шарди, ловите! — он бросил мне мячик и я его поймал. — Ба, сколько прекрасных дам я вижу одновременно! — возопил Лигоньяж, переводя восхищенный взгляд с Изабеллы на Диану. — Как не ослепнуть от сиянья стольких солнц?!.. — Лигоньяж осекся и снова обратил внимание на Жанну. — Э… дракон, вы сказали? Какой еще дракон?
— Вилохвостый, — со знанием дела ответил Рауль.
— Редкий скользкий чешуйчатый гад, — добавил энциклопедическое описание Готье.
Услышав короткий пересказ состоявшегося происшествия, восхищенный Лигоньяж протолкался к Диане, громогласно умоляя ее оказать ему честь, позволив облобызать ее отважную ручку.
А потом разговор перешел к предвкушаемой всеми поездке в Париж. Рантали и компания тоже собирались выехать на днях.
— Да, разумеется, пропустить такое событие никак невозможно, — говорил отец Жанне не так непринужденно, как это обычно было ему свойственно. — И вы собираетесь затем долго пробыть в Париже? Все время празднеств?
— Да. Бертран говорит, что если уж ехать в Париж, то не на день, — отвечала Жанна, с улыбкой глядя на брата. — Надо успеть насладиться жизнью столицы и празднествами. По его мнению, мы и так слишком много времени проводим в провинции.
Бертран ответил ей кивком и улыбкой:
— Действительно, дорогая сестрица, слишком много!
Насладиться жизнью можно порой и через край… — подумал я. — Но ведь так и должно быть! Какая может быть осторожность, если ничего не знаешь? Ведь и мы не знаем будущего, ни своего, ни чужого — уже то, что мы здесь произошло оттого, что история изменяется. И никто не пишет ее в одиночку — она складывается сама — из всего наличествующего прошлого, от бесконечного числа чьих-то планов, желаний, интриг и тысяч случайностей. Никто не может знать всего, ни заранее, ни даже потом. Но это ведь не значит, что надо вообще прекратить жить, действовать, стремиться к счастью, настолько, насколько можешь…
— Жаль, что Нострадамус уже умер, — пробормотал Огюст. — Он бы, наверное, знал и сказал бы, чем все кончится. — Огюст встревожено поглядывал то на Бертрана дю Ранталь, то на Лигоньяжа — они ведь тоже были кальвинистами.
— Чем все кончится? — переспросила вдруг Жанна, хотя Огюст думал, что она его не слышит. — Все надеются на долгий мир.
— Навряд ли все, — вслух усомнился Огюст.
— Но все же многие, — вежливо ответила Жанна.
Возможно, доживи Нострадамус до этого дня, он бы только выругался, да и сжег все свои «Центурии» в жаровне на треножнике. Впрочем, кто знает.
— У вас нет никаких дурных предчувствий? — спросил Огюст. Готье тихо кашлянул и принялся оттирать Огюста в сторонку.
— Не знаю, — задумчиво сказала Жанна, и глаза ее подернулись сиреневой дымкой. — Просто не знаю…
Предчувствия у нее бывали, и порой удивительные. Но кажется, она все же не почувствовала, что с нами всеми что-то не так. Только этого не хватало… с самыми мрачными чувствами я отодвинулся подальше и обнаружил, что зачем-то все еще сжимаю мячик Лигоньяжа. Подбросив мячик, я перебросил его назад хозяину. Лигоньяж же вдруг воодушевился при мысли о намечающемся праздничном турнире.
— Нет, правда, Шарди, — возгласил он, снова швыряя мне мячик, который я запустил на этот раз Огюсту. — Нам с вами надо непременно сойтись в благородном поединке, чтобы выяснить, кто же из нас достойней благосклонности мадемуазель Жанны!
— Последнее слово я бы оставил все же за самой дамой, а не за каким-то поединком, — заметил я, и похоже, Жанна этим словам обрадовалась.
