Окно закроется меньше, чем через пять часов, автоматический корабль «Портвайн» стартует в заранее заданное время, будем мы с Газмой на борту, или там будут находиться только два последних инженера NASA — он улетит; обязан.
Газмы не будет наверняка; я знаю, он сам сказал мне. Он хочет остаться здесь.
А я? Есть охота бросить монету, но, полагаю, и так не подчинился бы выбору случая.
Город под куполом пуст, раздут вширь и ввысь великой тишиной, только журчат фонтаны и растения шелестят на искусственно возбуждаемом ветру. Хожу по широким улицам, в низ и верх кратера, и вдоль склонов. Целое утро (это было утро, потому что я только что проснулся, заглотал двойную дозу ступака) меня дистанционно исследовали специалисты с планеты. Здесь осталось еще много высококачественной аппаратуры, тем не менее, не настолько ценной, чтобы платить каждым граммом топлива за ее возвращение. Теперь я стал единственным ее пользователем. На моей планете все ломают мозги, похоже, была какая-то утечка. Но есть и разница: официальный посланник курии и шизофреник с религиозными отклонениями. Теории выдвигаются самые противоположные, одних мозговиков с дюжину, все высылают сюда свои мета-интуитивные предположения. Когда начался разговор о пункциях, я сбежал.
Конечно же, по-настоящему выбор очевиден, монетку нечего и бросать: я должен усесться на этот «Портвайн», нагрузиться ступаком по самые уши и сдаться на божье милосердие. Ибо, уже и не знаю, насколько ничтожная, но какая-то надежда еще остается, что уже на Лизонне, кто-то, когда-то, что-то придумает, чтобы меня разбудить. А Газма? Газма умрет, сдохнет как собака на мчащихся сквозь холодную и темную пустоту Измираидах. Я задал вопрос машине. Оказывается, даже не от голода, не от жажды, не по причине отсутствия воздуха: биостаз в кратере представляет собой замкнутую систему, ничего наружу не вытекает. Ничего, кроме тепла. Купол остынет (по расчетам компьютера) в течение восьмидесяти лет. Если бы засеять логический живокрист, он дал бы более точный прогноз. Так или иначе, зависимости ясны: чем дальше от Леви, тем меньше ее энергии способны поглотить коллекторы, уже сейчас звезда размером с горошину. А поскольку в космосе действует запрет на строительство частных ядерных установок (по сути своей, абсурдный, с этим каждый может согласиться), и поскольку никто не желает терять громадные деньги, оставляя здесь «понапрасну» запасы топлива — Газма замерзнет насмерть. Правда, теоретически он мог бы закопаться в Рог и полностью изолировать небольшой хабитат. (Интересно, соответствующие зерна здесь остались?) Только он, видимо, ничего подобного не планирует. Не знаю, куда пропадает. По радио не отвечает. В городе его не видать. Наверняка вновь и вновь проходит Дорогу Преду, туда и назад.
Нет, мне не следует над ним издеваться. Не сомневаюсь, что (болезнь — не болезнь) сейчас ему дан покой духа.
И наверняка сейчас ему не названивают беспрерывно все его родственники и знакомые, а так же люди, про существование которых он совершенно забыл, но они не способны сейчас отказать себе в удовольствии выслать ему личные выражения сочувствия Знаменитости Дня. Знаю, что некоторые из них во всем этом совершенно откровенны, но — «как мне жаль, честное слово!» — как это звучит здесь, на этом пустынном камне, под холодным небом, в тихий предрассветный час смерти…! Ужасно! Я ни на какие послания не отвечаю, наверняка бы всех обматерил. Зависть, так, узнаю этот вкус на языке, не возжелай какой-либо вещи, принадлежащей ближнему своему — но если вещью такой является жизнь… Нужно возжелать, необходимо завидовать.
И горечь эта берется из глубинного чувства несправедливости. «Ничем не заслужил». И теодицея[11] для малых мира сего. Вновь: насколько же это вульгарно…! Разум все это отвергает, но в сердце сочится яд. Тот божий суд — на самом ведь деле мы ожидаем его уже в течение земной жизни. Этого невозможно искоренить; это находится в подсознании, эти надежда и страх: что все хорошие и гадкие поступки быстро вернутся к нам, вселенная отдаст все то, что приняла; чашки весов должны оставаться в равновесии. Гомеостаз счастья и несчастья. Потому, в глубине души я чувствую себя как-то обманутым. Гордыня? Несомненно.
А хуже всего, что я ничего во всем этом не понимаю. Если бы это был какой-нибудь физический фактор… То есть, распознаваемый. (Ибо то, что он не чисто психологический, никаких сомнений не имеется.) Какая-то единица болезни. Четкая корреляция между мной и Газмой. Что угодно, которое можно назвать. А в этой ситуации… Очень легко иметь претензии к Богу. Только глубоко верующие способны на великие святотатства.
И, тем не менее, как уже говорил, все это такое вульгарное… Здесь, под черным абажуром космоса… Мадлен… Ее уже не заслонить протянутой вперед ладонью. Петух перескочил за Цветы, Саламандра догоняет Ключ и, по-видимому, проглотит его, а от северного полюса надвигается какая-то новая буря, пока что без имени, алый цвет, перегорающий в неприятный для глаз пурпур; все это странно, ведь должно идти в обратном направлении, от экватора, но Мадлен всегда была Повелительницей Чудес. Из-под Тропика Рака мне подмигивает круглая тень Асмодея — черная точка на диске яркой, пастельной окраски. Сейчас его надкусит Фисташка, затмения гиганта астероидами делаются все более эффектными.
У меня осталось… четыре часа. Двести сорок минут жизни. Даже меньше: ведь перед тем мне еще нужно там заснуть. Я пытался молиться, только чувствую, что это было бы чем-то вроде мошенничества. Ладони и стопы холодные, снова сложности с кровообращением при малой гравитации. Я бы чего-нибудь съел, я ужасно голоден — только мозговики отсоветовали, лучше на пустой желудок.
В последний раз поглядеть на Собор. Я забрал с собой те несколько снимков Миртона. Что он, собственно, имел в виду? (Так, замечательно: размышлять о чем-нибудь другом). Подозреваю, что таким образом он выслеживал изменения в архитектуре Собора, нашел какой-то промах в коде живокриста, провал в процедурах само усыпления. Снимки это подтверждают. Несколько раз я обошел Собор по кругу, выловил прожектором некоторые из фотографированных им фрагментов здания и сравнил: они другие, изменились, в своей форме перетекли к формам, более или менее родственным. Тех же фрагментов, которых не обнаружил, я не нашел, по-видимому, потому, что они сами и их окружение изменились слишком сильно, чтобы я вообще мог их узнать по тем снимкам. Как быстро это прогрессирует? Похоже, что Миртон пытался замерить темп. Наверняка, он намного медленнее скорости первоначального роста, ведь Собор стоит здесь уже столько лет, люди что-то, но заметили бы. Тем временем, кажется, что даже Миртон до конца не был уверен в своей идее. Или же подозревал нечто иное?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
