Родной мой! Прими меня».
«Ой, как неожиданно. Все, что я читаю в этих старых письмах, все неожиданно для меня».
А вот что наново написала мама.
«А над городом на горе стоит русский храм, выстроенный в девятнадцатом столетии на средства тогдашней русской общины после смерти племянницы русской царя Николая I Елизаветы Романовой, бывшей тогда герцогиней Гессенской, умершей во время родов вместе с ребенком в Висбадене. А поскольку она, несмотря на брак с лютеранином, сохранила православие, ее саркофаг до сих пор стоит в этом русском храме над Висбаденом. Здесь же рядом историческое русское кладбище. Богатых русских до революции 1917 года бывало здесь очень много, впрочем, не только богатых, самый знаменитый здешний обитатель – Федор Достоевский, который любил не только воздух Висбадена, но и более всего казино в Kurhaus'е, а также парки и термальные воды города. Проигрался – искупался, искупался – проигрался. А по большей части русские здесь проигрывались, лечились, а затем и незаметно умирали. Часть умерли уже после бегства из большевистской России, это, кому удалось переправить свои средства за рубеж, и затем мирно дожить здесь свои дни. Русского и сейчас здесь не мало: по сию пору один из залов Kurhaus'a носит имя Достоевского, а русская парная в банях Kaiser-Friedrix-Bad, в ряду с финской, римской и другими парными мира, представленными здесь, – остается на протяжении столетий наиболее популярной парной у местных и заезжих любителей попариться».
Мама – талант. Она поздно осталась в одиночестве. Ей бы еще несколько лет, она был стала заядлым мемуаристом, или просто сочинителем, или путешественником, например, по маршруту Карамзина, которым так и не проехал мой отец, поскольку очень хотел написать «Новые записки русского путешественника».
«19 июня 1996 г. Сегодня получил письмо от отца. Оказывается, я похож на своего прапрадеда, которого звали Степан, он был такой же, как и я, белокурый, высокий, с голубыми глазами. И умер в сто лет, как библейские герои. Ему всё не до смерти было, много дел было. Стало быть и мне так же жить. Я когда-нибудь расскажу тебе про историю своей семьи.
„Возбуждение достигло небес“ во время разговора с тобой. Кажется, я сформулировал еще один алгоритм движения человека. Умение преодолевать собственные стереотипы и стандарты. Например, вчера еще ты знал, что человек в такой-то ситуации должен так-то и так-то одеваться, говорить, реагировать, думать, отвечать. Стандартное отношение помогает проще и быстрее решать стандартные проблемы, но и в какой-то момент останавливает развитие человека, сужает поле жизни, то есть оставляет меньше возможностей для каких-то ассоциаций, полевых решений, то есть нестандартных решений.
А прежде я предполагал, что главный алгоритм, с помощью коего возможно оценивать свое собственное развитие, это поиск и выбор, при определении пути, самого трудного, самого неясного, то есть, в итоге, самого нестандартного решения, которое потребует наибольших сил.
Кстати, мой прапрадед жил до ста лет, полноценной и полнокровной жизнью. Ему повезло, он умер в самом начале Советской власти, почти ее не почувствовал, а его сын, мой прадед, вкусил всей силы большевиков, которых всегда ненавидел, в семье над ними иронизировал, но на людям молчал, хотя и был раскулачен по полной программе.
Обнимаю тебя».
Дочь закрывает глаза, и представляет маму, седую, чуть согнутую, но и очень крепкую, с соломоновым носом – «нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску» (Книга Песни песней Соломона 7.5), как она излишне твердым, и решительным шагом, кокетливо поводя сухими, все еще женственными бедрами, проходит под пятнистыми каштанами, оставливается под кроной самого большого, слушая, – и загадывая при этом что-нибудь свое, – как падают колючие круглые маленькие бомбочки, падают и выщелущиваются из кожуры, – дождавшись, убегает, как маленькая девочка прочь, смеясь чему-то своему. Или как она поднимается по лестнице, – никогда не любила лифт, – чуть отклонившись назад, а затем будто присосавшись к перилам, втягивает свое тело, уже совсем маленькое в неожиданной невесомости, наверх.
«Моя милая мама, как я тебя переживаю!»
«20 июня 1996 г. Счастье мое, я читаю тебя и зачитываюсь.
Вчерашний день стал моим первым счастливым днем в Германии. С утра и до позднего вечера я жила тобой. Сначала воспоминаниями и ожиданием твоего письма, потом – твоим письмом. А затем случилось чудо – наш телефонный разговор. Ты давно научил меня верить в чудеса, и вот произошло еще одно. Я говорила с тобой, и видела, вернее чувствовала, твои руки, твое лицо, губы, всего тебя. Чувствовала так отчетливо, так осязаемо, что у меня все дрожало внутри. И все вдруг изменилось – не только во мне самой, но и вокруг. Изменилась погода – стало теплее и как-то свежее. И все стало каким-то образом само собой удачно складываться. Но, главное, что от моей депрессии не осталось никакого следа, мне стало спокойнее, легче, светлее на душе. Ты словно снял с моих плеч груз тяжести и боли. Это продолжается и сегодня. Я почувствовала себя красивее, сильнее, сексуальнее. Наверное, это было видно и со стороны, я заметила это по взглядам мужчин. Смешно, но именно так я ощущала себя после занятий с тобой любовью.
Ночь была тоже удивительной, первая теплая ночь. Мы гуляли, и я впервые увидела целое море светлячков. Это так красиво: маленькие бледно-зеленые огоньки кружатся в небе, блестят на листьях деревьев.
Наверное, все это и вправду от любви. И еще, ты знаешь, в тот день, проснувшись, я читала молитву – молитву оптинских старцев, – „Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня каяться, молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, благодарить и любить всех“. По-моему, она замечательная.
Я люблю тебя, милый».
И очень неожиданные замечания мамины.
«Хожу и качаюсь под ветром. Не от голода или истощения. Последние несколько дней я очень расстроена. Четверть века назад я бросила маму и папу в Кельне, и переехала в Санкт-Петербург, к твоему отцу, точнее, к памяти о твоем отце, точнее, в память о твоем отце; точнее, мне нужно было хотя бы дышать воздухом, которым дышал твой отец. Я расстроена не тем, что я это сделала, а тем, как я обошлась с родителями. Они ведь очень страдали. Конечно, я их навещала ежегодно, даже чаще, каждые полгода. Но они угасли быстрее, нежели можно бы предположить. Печально так. Плачу с утра и до вечера третий день подряд, вспоминая родителей. Они здесь в Германии и похоронены. А зачем? Пустая и никчемная – я старуха, глупая и бездарная. Ничего у меня никогда не получалось, и не получается. Что я оставила после себя, чем занималась всю жизнь. Боже, Боже мой! Как же сладко плакать. Я прихожу плакать в русскую церковь, что над городом на горе. И печаль перемешивается с восторгом и радостью от встречи с Богом. И слезы очищения переполняют душу. Странно. Но ведь я не перечитываю письма, которые я посылаю тебе. Я помню их. Я их узнаю по первым же строчкам. По легкому дуновению запаха его души и легкому дрожанию слов».
А вот и появилась еще одна капля грушевидной формы на странице. Мама всегда пишет перьевой ручкой с черными чернилами.
«21 июня 1996 г. Люби меня. Я подарю тебе новое рождение души, и трепет тебя обнимет со всех сторон. Кант сказал, что нет ничего более таинственного, чем небо надо мной и моральный закон во мне. Бедный Кант. В 19 веке, затем в 20 значение морального закона низложили, объяснив, что мораль – это еще одна форма рабства – об этом говорили и Ницше, и Бердяев. Чувство юмора, обычное в 20 веке, показалось бы Канту логической ересью.
Я сейчас в деревне. Ночью вышел из дома в сад. Черное и глубокое, в своей черноте, небо над головой, а еще точнее, ночное небо – оно всюду вокруг тебя, даже может быть так: ты – внутри этого ночного и глубокого в своей черноте, с пронзительными и яркими звездами, ночного неба. Это как ночное море, которое сливается с небом. И нет там ничего таинственного, нет там в вышине бога. Это чудовищная по продолжительности обмана аллегория. Бог в сердце. Бог в нас, а не вне нас. А церковь – это зеркало для души.
