Но надежды Лютера, что церковь сама возьмет в свои руки дело преобразования и избавит его от тяжелой необходимости объявить ей войну, не могли оправдаться. Рим не мог и не желал пожертвовать ни одним камешком из того стройного, веками создававшегося здания, которое было им воздвигнуто для порабощения умов, и рано или поздно должен был поразить смелого новатора всей силой своего гнева.
Вначале, впрочем, церковь отнеслась очень легко к возникшему спору. Лев X увидел во всем этом деле простой спор между двумя соперничающими монашескими орденами, а про тезисы выразился, что они написаны пьяным немцем, который, протрезвившись, конечно, поспешит взять их назад. Но скоро окружающие убедили его, что дело более серьезно. В Риме была назначена комиссия для разбора его, и сам Лютер получил приглашение явиться в суд, для чего ему дан шестидесятидневный срок. Чего можно было ожидать от этого суда, было ясно уже из того, что единственным ученым теологом в комиссии был Приерий, еще раньше заклеймивший Лютера как еретика. В то же время папский легат, кардинал Каетан, получил поручение ходатайствовать у императора об искоренении “гуситского яда”.
Лютер ясно видел надвигающуюся грозу. Он понимал, что ехать в Рим – значит идти на верную гибель, и через своего друга Спалатина, бывшего советником у курфюрста, просил последнего не давать ему разрешения на поездку. Университет также заступился за него и ходатайствовал, чтобы Лютера судили в Германии. Против ожидания, Рим оказался довольно сговорчивым, и Каетан, ввиду выраженного курфюрстом желания, милостиво согласился выслушать строптивого монаха в Аугсбурге, где в то время заседал имперский сейм.
Дело в том, что, наряду с религиозным протестом Лютера, в Германии в это время стали настойчиво раздаваться другие протестующие голоса, с которыми папа поневоле должен был считаться.
В то время, как вопросы чистой догматики, вопросы об основаниях и источниках христианской истины, находящиеся в связи с учением об индульгенциях, были впервые подняты только Лютером, злоупотребления папы на внешней церковной почве, тесно соприкасавшейся с политическими и экономическими интересами страны, давно уже возбуждали всеобщие жалобы в Германии. Эти жалобы высказывались князьями и имперскими чинами, которых нельзя было запугать никакими теориями о непогрешимости папы и угрозами церковного отлучения, – высказывались без всякого отношения к вопросу о божественном праве папства. Сам Лютер вначале обнаруживал поразительное незнакомство с тогдашним положением вещей. Восставая против продажи индульгенций в интересах спасения душ, он и не думал о том, что этим самым играет на руку церковной оппозиции. Но у людей более дальновидных, естественно, должно было возникнуть опасение, что недовольные члены нации и церкви воспользуются проповедью монаха для своих целей.
При таком-то настроении умов, на сейме в Аугсбурге, летом 1518 года папский легат от имени папы потребовал от Германии новых денежных жертв. Деньги предназначались для похода против турок, но злые языки утверждали, что деньги нужны папе для иных, менее бескорыстных целей. Против ожидания, император Максимилиан, несмотря на свои прежние столкновения с папой, стал на его сторону. Престарелый монарх хлопотал тогда о том, чтобы обеспечить императорскую корону за своим внуком Карлом, и боялся противодействия папы. Оставалось только склонить на свою сторону имперские чины. Но тут-то и сказалось недовольство нации. Сейм не только отказал в требуемых деньгах, но открыто заговорил о злоупотреблениях курии, об огромных суммах, которые он вытягивал из Германии посредством аннатов, палий и т.п., о постоянном нарушении конкордатов. Это обстоятельство и оказалось спасительным для Лютера. Чтобы не поднять слишком много шума и не обратить внимания сейма на опасную деятельность виттенбергского монаха.
Император Максимилиан на триумфальной колеснице, увенчиваемый олицетворениями добродетелей
Каетан решил быть с ним как можно более мягким и, когда Лютер явился в Аугсбург, принял его весьма ласково и отечески увещевал отречься от своих заблуждений. Но на Лютера эта любезность мало подействовала. Он рассчитывал, что будет иметь возможность открыто защищать свои взгляды, готовился даже положить за них голову. Но вышло совсем не то. Правда, при втором свидании кардинал, видя, что Лютер не поддается, удостоил даже вступить с ним в спор и стал доказывать ошибочность его взглядов. Но точки зрения обоих людей были слишком различны, чтобы они могли понять друг друга. Один ссылался на учение Фомы и папские буллы, другой требовал доказательств из Св. Писания. Наконец Каетан потерял терпение и оборвал спор лаконическим возгласом: “Revoca! revoca (отрекись)!” Лютер, в пылу спора, также утратил свою сдержанность и высказал противнику несколько горьких истин. Тогда разгневанный кардинал приказал ему удалиться и вернуться только в том случае, если он согласится отречься.
Тем и кончилось свидание, на которое Лютер возлагал такие большие надежды. Опасаясь за свою безопасность, он по совету друзей ночью 20 октября тайно оставил Аугсбург, предварительно написав обычную апелляцию к папе.
Каетан пожаловался курфюрсту, требуя от него, чтобы он послал Лютера в Рим или изгнал из своих владений. Но Фридрих ответил на его письмо только через четыре недели, и притом в таком смысле, что нельзя требовать от Лютера отречения, пока ему не доказана ложность его учения, и что надо дать ему возможность защищаться и выслушать мнения университетов.
Попытки к примирению со стороны Рима не ограничились, впрочем, одними аугсбургскими переговорами. Новый посланник папы, Карл Мильтиц, родом саксонец, имевший, между прочим, поручение задобрить Фридриха высшим знаком папского благоволения – Золотой Розой, взялся за дело очень ловко. Он вызвал к себе Лютера в Альтенбург (в начале 1519 года) и обошелся с ним необыкновенно любезно, даже сердечно. Он сам стал горячо осуждать пред Лютером поведение Тецеля, откровенно сознаваясь, что в течение целого столетия ни одно дело не причинило Риму столько забот, как это; рассказывал, что во время своего путешествия изучал настроение умов и нашел, что на каждого приверженца папы приходится по три сторонника Лютера; открыто восхищался его мужеством, но в то же время говорил, что ему не следовало брать на себя такую ответственность и так сильно огорчать его святейшество. Говоря о вреде, который Лютер нанес святой церкви, Мильтиц даже прослезился. На прощанье он поцеловал Лютера.
Дипломатия Мильтица оказалась успешной. Лютер, правда, отнесся недоверчиво к его искренности: в письме к одному другу он даже называет его слезы “крокодиловыми”, а поцелуй – “поцелуем Иуды”. Тем не менее, видя такую мягкость со стороны курии, он не мог отказаться от некоторых уступок. Так, Лютер согласился написать папе письмо, в котором признавал, что был слишком резок в своих нападках на церковь, и снова выражал ей свою покорность. В таком же духе было написано им воззвание к народу. Само же дело его, по условию с Мильтицем, должно было быть передано на суд немецкого епископа, но с тем, чтобы, в случае, если Лютер не сумеет подчиниться его решению, он имел право апелляции к собору. В ожидании этого решения он отказывался от дальнейших споров, лишь бы и противная сторона соблюдала молчание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
