Но еще важнее было для Лютера сближение с другим знаменитым гуманистом, Ульрихом фон Гуттеном, представителем боевой фракции этого умственного движения, привлекшим на сторону реформатора всю национально-политическую и социальную оппозицию XVI века. В сущности, в последовавшем затем периоде реформационного движения Гуттен играет почти такую же роль, как Лютер. В то время, как последний – представитель религиозной реформы, первый – вождь политической и социальной революции.
Личность Гуттена одна из наиболее интересных в эту эпоху. Происходя из старинного, но обедневшего рыцарского рода, Гуттен уже с юных лет ненавидел монахов. Дело в том, что отец его – вероятно, вследствие какого-нибудь благочестивого обета – отдал его еще мальчиком в Фульдский монастырь, где он должен был учиться и впоследствии принять духовный сан. Но живой любознательный юноша совершенно не разделял планов отца, и в 16 лет, познакомившись с гуманистом Кротом Рубеаном, при его содействии бежал из монастыря. С тех пор для него началась тяжелая скитальческая жизнь. Без всяких средств к жизни, вечно терпя голод, болезни, лишения всякого рода, но поддерживаемый горячей любовью к знанию, Гуттен обошел в качестве странствующего студента многие земли, побывал почти во всех университетах Германии и Италии, в совершенстве усвоил классические знания и легкую грацию классического стиля. С любовью к науке в нем соединялся пламенный патриотизм, ревниво оберегавший честь и независимость родной нации. В Италии этот патриотизм нашел себе новую пищу. Здесь Гуттен столкнулся лицом к лицу с исконным врагом германской нации – с папством, обратившим Германию в свою дойную корову и употреблявшим выжимаемые из нее денежные соки на борьбу с ее же императором. Здесь же он познакомился с глубоким упадком нравов, царившим в столице духовной державы, под гнетом которой томилось его отечество. С тех пор основным мотивом его политических и публицистических произведений является едкая сатира на нравы духовенства и пылкий призыв к освобождению от Рима. Впрочем, был еще один предмет, весьма близкий сердцу Гуттена, – это интересы его собственного рыцарского сословия, все более и более приходившего в упадок, благодаря возраставшему могуществу князей и городов. К последним он относился особенно враждебно и в процветании их видел лишь торжество торгашеского духа. Вообще Гуттен, при всем благородстве своих стремлений и любви к науке, всегда оставался настоящим средневековым рыцарем и никак не мог примириться с теми новыми порядками, которые были с таким трудом водворены в Германии для обеспечения мира и безопасности. Каждый раз, когда считал себя оскорбленным или замечал какое-нибудь нарушение справедливости, он прибегал к аргументам кулачного права.
Таким образом, еще раньше, чем Лютер выразил свой первый протест против искажения догмы церковью, Гуттен стоял уже во главе партии, которая, наряду с довольно туманными позитивными задачами политического переустройства Германии, преследовала самые недвусмысленные антиримские тенденции. Едкие сатирические памфлеты Гуттена давно уже ходили по рукам и будили ненависть к римской курии. В 1517 году он нанес последний довольно чувствительный удар изданием найденной им рукописи знаменитого, давно уже умершего, итальянского ученого Лаврентия Балла о так называемом “даре Константина”, где раскрывалась подложность эдикта, по которому император будто бы подарил папе Рим, Италию и весь запад. Влиянию Гуттена и его единомышленников следует отчасти приписать и тот неожиданный отпор, который встретили папские притязания на Аугсбургском сейме.
Тем не менее, в своей борьбе с общим врагом Гуттен и Лютер до сих пор шли каждый своей дорогой, совершенно не заботясь друг о друге, даже не подозревая о своей солидарности. Первым обратил внимание на это обстоятельство известный уже нам друг Гуттена, Крот Рубеан, один из авторов “Писем темных людей”. Со времени Лейпцигского диспута он проникся самым восторженным удивлением к мужественному монаху и в пламенных выражениях стал увещевать своих друзей и единомышленников открыть глаза на движение, вызванное Лютером, и понять, что дело его может иметь великое значение для освобождения умов от той тьмы, с которой они все борются. По его настоянию Гуттен решился, наконец, поближе познакомиться с сочинениями монаха – и не замедлил проникнуться такими же чувствами удивления и восторга. Он понял, наконец, что дело виттенбергского монаха есть чисто народное дело и что только с его помощью римский вопрос может найти разрешение. С тех пор он сам обращается к изучению Св. Писания и начинает цитировать из него тексты; он переходит также к употреблению немецкого языка в своих сочинениях и наконец (письмом от 4 июня 1520 года) вступает в личные сношения с Лютером, предлагая ему союз и поддержку от себя и от имени своего друга Франца фон Зиккингена, которого он тоже склонил на сторону нового учения.
Необходимо заметить, что на последнего партия Гуттена возлагала большие надежды. В лице Франца фон Зиккингена, пользовавшегося огромным влиянием среди своего сословия, национально-гуманистическая оппозиция заручилась содействием всего рыцарства. Зиккинген, как и Гуттен, глубоко скорбел об упадке своего сословия и рассчитывал, что император, наконец, поймет всю выгоду союза с рыцарями и с их помощью не замедлит сбросить с себя иго Рима и смирить слишком зазнавшихся светских и духовных князей. Теперь, узнав от Гуттена об опасности, грозящей Лютеру со стороны Рима, он предложил ему убежище в своих укрепленных замках на случай, если ему придется оставить Виттенберг. Точно такое же приглашение получил Лютер от другого рыцаря, Сильвестра фон Шауенбурга. Последний также просил его не удаляться на чужбину, предлагая услуги свои и ста храбрых рыцарей, заключивших между собою союз с целью оберегать его от всяких опасностей, пока дело его не будет решено окончательно.
Эти письма особенно подняли дух Лютера. Теперь ему нечего было бояться отлучения, незачем было отправляться в изгнание: целое сословие, обладавшее материальной силой, готово было принять его под свое покровительство. Но сношения с Гуттеном повлияли на Лютера еще в одном отношении. Благодаря им он обратил наконец серьезное внимание на политическое настроение Германии. Впечатления, вынесенные им из Аугсбурга и еще раньше из путешествия в Рим, ожили с удвоенной силой и придали новую окраску его произведениям. Теперь вместе с Гуттеном он также заговорил в патриотическом тоне и обратил свои надежды на светскую власть, которую и стал призывать к реформе. Еще 15 января 1520 года Лютер в письме к новоизбранному императору объявлял, что хочет умереть верным и послушным сыном церкви и готов подчиниться решению всех незаинтересованных университетов. Но в феврале, получив приглашение Шауенбурга и пересылая его Спалатину, он уже пишет:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
