На стене пещеры — в стороне от трех кем-то процарапанных букв — белели огромные буквы их инициалов. Каждый собственноручно вывел их краской. А еще в пещере лежала мина, огромная пустая рожковая мина с проржавевшим корпусом, мина, которую они отыскали на берегу и втащили сюда. И хотя к ней давно все привыкли, из-за нее в пещере было тревожно, неуютно. Но с какой силой тянул их к себе этот неуют!
Почему? Может, потому, что так бешено колотится сердце, когда, рискуя свалиться в море, бежишь сюда по стене. Может, потому, что сюда не доносится визг и хохот пляжа, а ведь так хочется иногда спрятаться от суеты, от всех. А может, потому, что здесь часто приходят в голову самые неожиданные мысли и мыс, мыс Мужества, будто покачивался, как нос гигантского корабля, уходящего в главный рейс твоей завтрашней жизни.
Может… Нет, нельзя объяснить, почему так тянул к себе этот мыс.
«Ха-ха-ха!» — захлюпало, заухало, загремело под ними — это Дельфиний мыс втягивал в подводный грот под пещерой море: вода с силой рвалась в образовавшуюся пустоту, напирала со всех сторон, оголтело лезла, выла, пенилась, чтоб через несколько минут выхлестнуться наружу и снова с натужным смехом хлынуть под пещеру. Здесь всегда был ветер и волны, и в зависимости от силы напора воды море то хихикало, мелко и мстительно, то сокрушенно, потерянно охало, то бессовестно и злобно хохотало.
Да, еще вот и поэтому, из-за этих человеческих и нечеловеческих звуков, полных угроз и загадок, тянуло их на мыс.
Ребята молчали, точно Катран заразил всех странным молчанием. В нем было что-то неясное, недосказанное, горькое. Миша не любил много говорить, но это молчание стало тяготить и его.
Или он что-то не так сделал? Кого-то обидел?
— А Илька сегодня был молодцом, — сказал Миша, чтобы рассеять молчание, и вышел из пещеры. — Ведь больше половины пути прошел…
— Самого легкого, — уточнил Толян.
— Ну и что? Главное, что он решился, — сказал Миша. — Ты что, не хочешь, чтобы у нас был пятый?
— С чего ты это взял? — В голосе Толяна почувствовалась обида. — Мыс большой, и пещера большая, и на стене для росписей еще много места…
— А я думал, ты не любишь его, — сказал Миша. — Ведь он не трус, правда? И деловит, и силен. Как старался сегодня! Все время нырял и нырял. Без отдыха. Пришлось прекратить дальнейшие погружения…
«Хи-хи-хи!» — раздалось где-то под ногами.
— Силен-то он силен, — сказал Костя. — А вот насчет… Да ладно!
— Чего же у него нет? — быстро спросил Миша, надеясь понять это тягостное молчание, но Костя умолк и стал постукивать пальцем по гулкому ржавому боку мины. — По-моему, у него все в порядке.
— Может быть, — отозвался Толян.
Он сидел на краю плиты, опустив босые ноги, и море до пояса охлестывало его крепкое коренастое тело — он, пожалуй, был самый сильный и молчаливый из ребят.
— А может быть, и нет, — сказал Костя и встал.
Миша опустил голову и принялся разглядывать большого коричневого краба, недоверчиво смотревшего на него с края плиты. Все-таки он не ошибся. Что-то он сделал не так. Или им не нравится, что он терпимо относится к Ильке? Ну как они не поймут, что можно быть нервным, крикливым, даже грубым и, в общем-то, не плохим. Катрана они принимают, прощают ему взбалмошность и резкость, а вот Ильке ничего не хотят прощать… А может, они в чем-то правы?
Дующий с моря ветер, то и дело меняясь, ерошил светлые, как пшеница, Мишины волосы, старательно кидал на глаза, зачесывал набок, ставил дыбом, точно примерял, что больше идет ему.
— Понимаю, чем-то он все-таки недоволен, — медленно сказал Миша. — Все вроде хорошо, а что-то не так, чем-то мы с вами не угодили ему. Ну что вы молчите? — Он посмотрел на Костю, потом на Толяна, потом на Катрана, но они уклонялись от его взгляда. И Миша решил пойти напрямую: — Не любите его?
— Обожаем! — сказал Костя. — Ты, Мишка, зоркий, но бываешь слеп, как летучая мышь…
— Зато у нее радиолокатор внутри, — сказал Миша и улыбнулся, — ни на один предмет не наткнется ночью.
— А ты натыкаешься, — проговорил Костя, не глядя в глаза Мише.
— Хочешь, чтобы он был доволен? — спросил Толян.
— Хочу, — сказал Миша.
— Тогда отметь мелом все точки опоры на стене и потренируй его.
Лицо Миши напряглось, ярко-синие глаза прищурились и потемнели. Он начал о чем-то догадываться.
— Но это же против нашего устава! — сказал он. — Каждый должен сам найти дорогу сюда, и всякая подсказка — удар по нашей дружбе!
— Тогда не спрашивай, чем он недоволен, — сказал Толян и вдруг перекинулся на другое: — А не стоит ли поискать амфоры в другом месте? Если судно, как мы думаем, потерпело крушение у этого мыса и перевернулось, обшивка со временем прогнила и амфоры раскатились по дну. Они могут быть и в других местах…
— А разве мы там не искали? — сказал Костя.
— Но ведь эту же не отдерешь ото дна! — проговорил Толян.
— А может, вообще позовем аквалангистов, — предложил вдруг Костя, — они-то без труда достанут ее.
— Черта с два! — вдруг крикнул Катран. — Мы нашли, мы ныряем который уже день, а они…
«Хо-хо-хо!» — пробасило море, врываясь в грот, и захлебнулось.
— Обойдемся без них, — отрезал Миша.
Кое-что все-таки прояснилось: они не любят Ильку и хотят, чтобы и Миша не любил его. И не только хотят — требуют. Не грубо, конечно, не нахально, один Катран мог бы требовать нахально, но он сегодня не в настроении… Ну и пусть требуют. Они видят то, что снаружи, и многого не понимают.
Миша поглядел на море у мыса и на миг отвлекся от своих мыслей.
У мыса было глубоко, но местами из воды торчали едва заметные верхушки скал, и море там пенилось, брызгалось, кидало вверх фонтаны, точно под водой не на жизнь, а на смерть дрались два чудовищных мифических кита, наскакивали друг на друга, подныривали, рвали бока, бились лоб в лоб, но вот какое уж столетье ни один не мог победить. Потом появилось судно — длинное, узкое, на веслах, с грозным косматым Зевсом на звонкой, тугой парусине. И с кормчим на корме: бородка и тонкий плащ… Да что он, вздремнул? Ведь острые скалы у носа!.. Удар — и в судне течь. Воздух наполнился воплями, треском обшивки, плеском волн и криками гребцов… Спасся ли кто-нибудь?
Миша встряхнул головой, и все это исчезло.
— Ребята, — сказал он, — мы должны помочь Федору Михайловичу. Ведь он совсем безоружный… И еще шутит.
— Хоть бы на время выдали ему наган! — вздохнул Костя. — Он никого еще не опознал?
— Нет, — сказал Катран. — Как они злы на него! Ведь он — единственный свидетель, видевший их у магазина. И запомнил их… Что это он так поздно возвращался домой?
— Иди спроси у него, — сказал Костя. — Может, со свидания шел…
«Хи-хи-хи…» — процедил под ногами грот, точно прислушивался к их разговорам.
— И он до сих пор ходит опознавать всех задержанных по подозрению в грабеже? — спросил Костя.
— Нет, не всех, через одного! — съязвил Катран.
— А почему они в него стреляли? Он что, гнался за ними?
— Спрашивал — не сказал, — ответил Миша, — говорит, пытался задержать их… Вот и все.
— В кого же им еще стрелять было, как не в него! — крикнул Катран. — В твою бабушку, что ль? — И вздохнул: — А я, ребята, знаете, что сделал сегодня?
— Откусил у кошки хвост? — спросил Костя.
— Нет, без хвоста она мышей ловить не будет… Я вышел сегодня во двор и хлопнул о стену обезьянку.
— Какую обезьянку? — спросил Толян.
— Лилькину. Подарила мне когда-то на елку.
— Поэтому и орешь сегодня?
— Бестолочь, — устало сказал Катран, — объяснил бы, да не поймешь…
И снова ощутил в руках эту обезьянку, большую стеклянную, с шаловливыми блестящими глазами и загнутым кверху хвостом. Она была темно-коричневая, а лапки и мордочка — светлые… Он берег ее все годы. А вот сегодня он выскочил из дому во двор и хлопнул ее о стенку, и она — вдрызг. Мгновенно. И это случилось после того, как мамка погнала его за деньгами к Лильке. Пятерка нужна была позарез — в больницу к бате собралась: на билет да и купить кой-что из еды — кормят там не так, чтобы очень… У соседей хоть шаром покати, у постояльцев, которым в сезон сдавали вторую комнату, давно взяли вперед, а батю только через две недели выпишут: прободение язвы — это не шутка… Но Катран сказал мамке — нет! Хоть повесьте на первом кипарисе, а к Крабу он не пойдет, не пойдет — и точка. Времени, когда Лилька вышла замуж, Катран не помнил. Но помнил, что всегда стеснялся ходить к ним: уж слишком известным и важным человеком в их городе был Карпов. Уж слишком шикарно было в их большом доме. И сестра все реже и реже прибегала к ним — дела: сын, дом, хозяйство… Только по крайней необходимости заглядывал к ним Катран. Но когда он по-настоящему возненавидел Краба (тогда он еще не получил этой клички), так это в прошлую зиму. Мамка послала его к Лильке за швейной машинкой: машинка нужна была, чтобы сшить ему, Катрану, костюм из грубого сукна. Он явился к ним слякотным вечером — шел снег пополам с дождем. У входа в дом Катран стряхнул с коротенького бобрикового пальтеца, скорее похожего на длинный пиджак, мокрые хлопья, счистил о вделанный в деревяшку металлический скребок грязь с ботинок и вошел. Время было несезонное, и дом был непривычно тих, почти мертв. «Ну, иди, иди, чего ты», — заставил он себя открыть наружную дверь и войти в коридор. Стукнул в дверь гостиной. «Прошу!» — крикнул изнутри Карпов, и Катран вошел. Карпов, видно, давно пришел с работы, потому что был одет по-домашнему: в ярко-красной байковой ковбойке с закатанными рукавами и в мягких ковровых туфлях. Плотный, покрытый добротным кофейным загаром. Сидя у низкого столика с радиоприемником, он досадливо — оторвали от дела! — полуобернулся к нему. А пальцы его оставались на белых, как у пианино, клавишах переключателей. Видно, что-то ловил в эфире.
