«Лиля дома?» — спросил Катран, поздоровавшись.
«Дома. — Карпов отвернулся от него. — Наверху… А тебе зачем она?»
«Мама просила швейную машинку».
Карпов долго не отвечал ему на это и не звал Лильку, и Катран добавил:
«Нам дня на два, не больше».
«Подожди. — Карпов выключил приемник и, во весь голос крикнув: — Виталий, позанимай гостя!» — вышел из гостиной, и его четкие шаги удалились по узкой лестнице вверх.
Катран стоял на самом пороге гостиной, и ему веяло в лицо теплом и уютом этой комнаты, с ее огромным мягким ковром, удобными креслами, красивой люстрой и пестрыми корешками книг на полках. И оттого, что все это было так непохоже на то, что окружало его дома, он чувствовал себя случайным и чуждым здесь, и что-то тихонько поползло к горлу, и начали ныть зубы, хотя все до единого были здоровы.
В коридоре бесшумно появился Виталик; Катран заслонял вход, и тот протиснулся мимо него в гостиную. И, протиснувшись, сказал:
«Здравствуй, Жора».
«Здорово», — произнес Катран и как-то глупо и не очень культурно хихикнул, потому что уж очень не был Виталик похож на его родню.
«Ты чего это?» — с грустным осуждением посмотрел на него Виталик, с ногами забрался в кресло, натянул зачем-то на кисти рук, точно ему было холодно, рукава пестрого свитерка и недовольно повел плечами.
И снова с ног до головы окинул Катрана и остановил глаза на его ботинках. И долго не подымал их. Катрану вдруг стало противно от всего этого. Он тоже глянул на свои ноги и увидел, что сильно наследил. И с его пальтеца капало на паркет. Катран молча вышел на крылечко и снова стал вытирать ноги и отряхиваться. А когда вернулся, опять напоролся на глаза Виталика, и они тотчас скользнули с его лица на ноги. «Вот гад!» — подумал Катран.
Вверху между тем послышались негромкие голоса — Лилькин и Карпова. Вдруг Катран почувствовал духоту и липкий жар. На него накатывало. В этом стоянии в дверях и ожидании было что-то унизительное. Молчать больше не мог.
«Ну, как живем?» — развязно спросил он.
«Да так… — Виталик хмуро посмотрел на него. — А ты?»
«А я прекрасно!» — чуть не крикнул Катран.
В глубине его что-то стало твориться. Шириться. Лезть наружу. Он смотрел на аккуратненько причесанную головенку Виталика, на его серьезненькие глазки, и в душе вдруг тяжело заворочалось подозрение: Карпов вызвал Виталика не просто так, не для того, чтобы «занять гостя» — какой он гость! — а для того… Да, да, для того, чтобы он, Катран, не упер чего у них…
Гады! Надо уйти, убежать отсюда.
Но Катран, сжав в карманах кулаки, стоял и ждал, только стоял уже не на пороге, а в коридоре, у самых дверей. Ненависть с каждой секундой росла, тяжелела, царапала его, скрипела в нем.
Наконец сверху раздались шаги, и вниз спустились Лилька и Карпов.
Она приветливо, по-родственному — это она умеет — улыбнулась ему.
«Привет, Жора… Что ж ты не раздеваешься?»
«Я на минуту», — выдавил Катран и уставился в книги на стене.
«А ты донесешь машинку? — спросила Лилька. — Может, мама у нас пошьет?»
«Донесу».
«Ну конечно, донесет, — поддержал его Карпов. — Чтобы такой молодец да не донес! Небось мускулатурка — во! Дай-ка пощупать».
Катран и с места не сдвинулся.
«Не хочет, чтоб мамка заходила, — понял он. — Карпов ведь терпеть не может нас за то, что мы простые, и еще за то, что нас слишком много».
«Даете или нет?» — спросил он, готовый рвануться с места.
Лилька побежала в другую комнату, а Катран тяжело молчал в дверях.
«Как будто самим купить нельзя, — сказал вдруг Виталик. — Пить меньше надо…»
У Катрана сорвались сжатые челюсти, но он тут же подобрал их и водворил на место — сжал.
Лилька поставила перед ним на стул машинку в полированном футляре и опять посокрушалась:
«Ну как же это так: раз в год придешь, а и не разденешься? Хоть чаю попей… А?» Катран поднял и поудобней обхватил руками машинку.
«У нас и торт остался «Подарочный». Поешь? Ну тогда маме хоть снеси кусок. Я заверну…»
И здесь у Катрана сорвались и запрыгали челюсти.
«Нам не нужны ваши объедки! — Он плечом двинул дверь и быстро пошел по коридору. — Сволочи! Крабы!»
Через день мамка вернула им машинку (Катран донес ее до калитки — дальше несла сама) и, конечно же, извинялась за его невыдержанность. Нашла перед кем! Как будто их чем-нибудь прошибешь. Ведь только месяц назад их дедушка встретил Лильку в гастрономе, подошел, как человек, про здоровье спросил, про сына ее, Виталика. И ничего не просил. Дедушка у них старенький и по дряхлости лет может иногда попросить, а здесь — ничего. Так она, сестра, сама стала жаловаться ему, что с деньгами у них туговато, что забор не чинен и подохло два индюка, а эта ихняя Пелагея только объедает их. Дедушка — на что уж негордый человек! — махнул рукой и ушел. А ведь мамка говорила, когда Лилька кончала десятый класс, добрая была, простая, улыбка с лица не сходила, и все вокруг говорили мамке: «Счастливая ты, Евфросинья, какая девочка у тебя!» Такой красивой, как Лилька, не было на их улице. Другие поступали в школу медицинских сестер, или шли в официантки, или на кондукторшу автобуса учились — это проще всего! А Лилька решила в МГУ подать, и не на какой-нибудь там биологический или юридический, а на мехмат — механико-математический факультет! И уехала в Москву, и провалилась там: каких-то два балла недобрала — вот же не повезло. Вернувшись в Скалистый, устроилась в киоске по продаже сувениров; и когда возле нее не толклись покупатели, а толклись они почти всегда, когда и товара-то нового не было, она зубрила физику — на будущий год готовилась поступить. Иногда она жаловалась мамке: «Ох, как бы снова не срезаться… Что тогда делать буду? Кем устроюсь? Не билетики же мне отрывать в автобусе, не бегать по больным с уколами», — и тонкие губы ее высокомерно кривились. «И это дело, — утешала ее мамка, — не всем же быть профессоршами…» — «Нет, мама, нет, — твердила Лилька, — не по мне это, не хочу…» И здесь ее крабья клешня — рраз! — точно напополам перерезала…
И сегодня мамка погнала его к ней за деньгами, и он хлопнул эту обезьянку — замечательного зверька с умными глазами — об стену! Как будто она была в чем-то виновата… И когда спало напряжение дня — ныряние и дорога по стене, он вспомнил обо всем. Все свои унижения… Но разве могли понять это мальчишки?!
— Лилька была хорошая, — сказал Катран, — и оставалась бы хорошей, если бы не Краб.
— Возможно, — заметил Костя, — наш Володька с ней в школе учился, тоже говорит, девочка была — во! Гимнастка и плавунья.
— Пловчиха, — сказал Толян.
— Ну пловчиха… Только с соревнований по плаванью сбегала, если соседние школы выставляли сильный состав…
— Враки! — резанул Катран. — Сильней ее пловчих не было! И красивей… Теперь тебе ясно, мечтатель, — крикнул он на Мишу, — почему я хочу привлечь к этому делу того пузатого с сестренкой? Они помогут мне отомстить Крабу! Они будут нашими разведчиками в его штаб-квартире! По их знаку мы нападем на Краба…
— И нанесем некоторый ущерб его богатству? — иронически спросил Миша.
— Да! — Катран кричал в такт словам и махал своими черными кулаками.
— Свернешь головы индюкам?
— Сверну!
— Айву с абрикосами оборвешь?
— Оборву!
— Клубнику вытопчешь?
— Вытопчу! — Катран рубил кулаком воздух.
— Ты уже, кажется, пробовал?
— Теперь мы лучше подготовимся! Краб очень хитер и осторожен, у него везде спрятаны лампочки, и при малейшем шуме в саду он включает свет, но мы ликвидируем эту систему…
— Ребята, пора назад. — Миша встал, размял замлевшие от сидения ноги и поправил треугольник красных плавок. И когда они шли по пляжу, сказал: — Ты только напортишь всем, надо не так. Сейчас не пещерный век…
— А как надо?
Миша промолчал.
А когда они вошли в городок, сказал:
— Для охраны Федора Михайловича, если чуть что — выставим посты.
Глава 9
В БУХТЕ АМФОР
Утром следующего дня плотик качался на старом месте, в бухте Амфор (так прозвали они безымянную бухту у Дельфиньего мыса), качался возле маленького, для приметы, буйка — литровой бутылки на рыбацкой жилке, прикрепленной к камню на дне.
Первым погрузился Миша.
Глотнув как можно больше воздуха, плотно сжав в зубах резиновый загубник трубки, он ринулся вниз, и узкое, длинное, сильное тело его обжала со всех сторон прохладная вода. И чем глубже, тем прохладней. Она ласково касалась нагретой солнцем кожи, охотно пуская его в свою глубину.
В одной руке Миша держал ломик, другой усиленно греб. Утро было безоблачное, и дно хорошо просматривалось — все в голубых пятнах и зыбких солнечных бликах. А до него было немало — метров семь.
