Но Белый вдруг рыкнул, вырвался.
«Я сейчас…» Но так уютно было в снегу.
Закопаться бы в нем, зарыться. Спрятаться от ветра, лежать!
«В таком деле, – вспомнил он вдруг слова Лыкова, – суетливость ни к чему».
Но тут же вспомнил и другие слова: «Ты однажды уже приказ нарушил». А к этому Николай Иванович добавил: «Завалишь дело, всем хана. И Родине вред нанесешь». Вот все-все понимал, а встать никак не мог.
«Ты не ругайся, Белый. У меня ноги болят».
Белый недоверчиво засопел. Совсем как на «Мирном».
«Не веришь? – спросил Вовка, презрительно выпячивая губы. – Вот и Лыков не верит. Никто не верит. А я знаю, все равно придет «Мирный»! Как он может не прийти? На нем мама!»
Белый помотал головой.
Вовка понял: не слушает его Белый.
Да и не надо было сейчас думать о «Мирном».
У него, у Вовки, ясный приказ: найти палатку, запустить рацию, выйти в эфир. О выполнении приказа и следует думать. Он отчетливо увидел тьму склада, который все еще где-то рядом, недалеко. И черную ночную бухту увидел, на поверхности которой неподвижно и хищно лежало невидимое серое тело чужой подлодки. И услыхал шорох ползущей угольной крошки, и отчетливо почувствовал пронзительную боль в разбитых пальцах радиста Елинскаса и полное отсутствие боли в онемевшей, негнущейся ноге Лыкова. Утром фрицы ткнутся в запертые изнутри двери склада, гранату под дверь, вся недолгая. Спалят и аккуратно пересчитают трупы: айн, цвай, драй! Где четвертый? Где этот мальчишка? Где эр ист? Не может быть, чтобы русские мальчишки сгорали в огне дотла, ничего после себя не оставляя. Глянув на карту, фрицы догадаются: уйти с метеостанции можно только по берегу или по Собачьей тропе. Пару вооруженных людей на перевал, пару на берег…
Вовка любил географические карты.
Дома картами у Пушкарёвых был набит целый шкаф.
«Да зачем столько? – удивлялся Вовка. – На каждый остров по нескольку штук!»
«А они разной степени точности, – терпеливо объясняла мама. – Съемку ведут разные люди. Один немножко ленив, другой торопыга, третий спешит вернуться на материк».
Вовка с удовольствием листал карты.
Особенно нравилась ему карта острова Крайночного.
Эта карта не раз была в деле, протерлась на сгибах, ее подклеивали полосками марли, по полям, даже по планшету густо разбегались, как птичьи следы, карандашные значки и пометки. «Ты осторожней, – предупреждала мама. – Это единственный экземпляр. Самый точный. Рабочий».
«Когда-нибудь я составлю более точную карту!»
«Это хорошо, – смеялась мама. – Но пока ты еще мальчишка!»
Он никак не мог понять: «Почему?» Мама смеялась: «Да потому, что на карте ты видишь одни названия. Для тебя карта состоит из названий».
«А из чего она еще состоит?»
«Вот я и говорю – мальчишка!»
Он не понимал. Он сердился: «Да почему?»
«Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегах бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы, а хребет Двуглавый обязательно выглядит таким со всех сторон!»
«Но ты же сама дала такие названия хребту и бухте».
«На то причины были, – смеялась мама. – Впервые мы высадились на Крайночной в районе Сквозной Ледниковой. Вот оттуда хребет точно кажется двойным».
«А Песцовая?»
«Там на гальке песец дохлый валялся».
В общем, Вовка уже понимал, что дело не в названиях.
Горько и страшно было ему в ночи. Даже сказал вслух: «Я дойду!»
Подозвал Белого. На всякий случай и ему шепнул: «Мы дойдем! Вот увидишь!»
И встал, двинулся под Каменные столбы, разбитые трещинами, из которых густо сочился тысячелетний ледниковый холод. Темно. Холодно. Скалы вдруг превращались в лица. «Это Мангольд… Или Шаар… Или Карл Франзе… Или Ланге… – думал Вовка. – Интересно, как они выглядят? Смотрят перед собой или воротят наглые глаза в сторону? Носят усики, как Гитлер, или выбриты?»
Не все ли равно?
«Не все!» – сказал себе Вовка, выбираясь из сугроба.
Было бы очень несправедливо, если бы кто-то из этих фрицев походил на папу или на радиста Елинскаса! Вовка крепко сжимал кулаки. Он знал: не может какой-то там франзе походить на его отца! Он знал: не может какой-то там мангольд походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило! Там, под черной водой, все находится в смутном движении; эти фрицы скорее походят на кривых крабов. Плюгавые и бледные. И лица у них бледные и плюгавые!
Вовка задохнулся от ненависти.
Вовка не мог допустить, чтобы человек с таким лицом воровал погоду.
Спотыкаясь, брел среди мерзлых скал. Если бы не небо, на котором опять тускло высветились звезды, точнее, узкая цепочка звезд, повторяющая все изгибы узкого ущелья, он вообще бы ничего не видел.
Но звезды светили. Пусть слабо, но светили.
Ориентируясь по их смутной ленточке, Вовка ступал по мерзлым камням, по инею, покрывавшему камни, цеплялся рукавицами (лыковскими) за выступающие углы. Иногда стены почти сходились. «Ой, не протиснусь!» Иногда расходились – над головой сразу прибавлялось звезд.
Лыков оказался прав: заблудиться в ущелье было невозможно.
Зато здесь запросто можно было вывихнуть ногу, разбить колено, защемить ступню. Вовке не раз приходилось останавливаться, подсаживать Белого на очередную ступень каменной лестницы. Он запутался, он не знал – час уже двигается по тропе или два? Ощущение времени сбилось. И только когда на каком-то тысячном повороте каменная стена перед ним вдруг вспыхнула мириадами мелких стеклянистых кристалликов, понял: смутно, но видит каменную стену.
Луна?
Он обернулся.
«Ой, какой сильный свет! Неужели зарево? Неужели фрицы уже узнали о побеге и в отместку подожгли склад?» Если так, подумал Вовка, я не успею. И крепко сжал кулаки: «Нет, должен успеть! Обязательно должен успеть и дать сигнал бедствия. Даже не бедствия… Нет… Просто сообщу в Карский штаб о случившемся… Сигналы бедствия пусть подают фрицы».
Но ему было страшно.
Он потерял счет шагам, да пес еще путался под ногами.
Вместо того, чтобы спать спокойно где-нибудь в Перми или у бабушки в Игарке, он, Вовка, зачем-то полз по обледенелой Собачьей тропе; вместо того, чтобы сидеть над учебниками, тащил с собой Белого. Он страшно пугался зарева за спиной (а оно разгоралось), он каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Конечно, тревожный отсвет помогал, бледно высвечивая грани скал, но лучше бы не было этого ужасного отсвета! Вовка и без него нашел бы проход между стенами, на ощупь вскарабкался бы по каменной лестнице под ледяными лишаями, сползающими со стен.
Не было в мире места безнадежней Собачьей тропы!
«А мама говорила…» Вовка вспомнил о маме, и на губах его появилась улыбка.
Мама любила рассказывать о Крайночном. Она часто о нем рассказывала. Она говорила: «Обжить остров – это почти как открыть его. А Крайночной, он не просто остров, он еще и веселый остров! Снег повсюду лежит, льды гоняет по морю, а на острове уже весна! Проломи ногой корочку наста и увидишь: там, под снегом, лужайки зеленые. Как крохотные теплицы. И камнеломка растет – зеленей не бывает, и бутончики полярного мака распустились, выбросили желтенькие цветы».
Вовка невыразимо любил маму!
«Встретимся, я ее ни на шаг больше не отпущу, – решил. – А то опять куда-нибудь запропастится». На минуту он присел на камень, запорошенный снегом. Белый тотчас полез носом в карман. «На! – отдал ему сухарь Вовка. – Жри!» Вспомнил: в палатке должна лежать замороженная пшенная каша. Так радист говорил.
Но до каши надо было еще добраться.
По ноющим ногам догадывался – не час, не два уже идет, а гораздо больше.
Скользил, цеплялся за камни, помнил: цель – палатка! Слова Елинскаса помнил: «Нам взаперти ждать тоже несладко». Ох, было время, Вовка страшно хотел стать шофером. Крути баранку, гони автомобиль по горным и долинным дорогам – перед тобой лежит вся страна! А было и такое время, Вовка страшно хотел стать летчиком. Веди рокочущий самолет сквозь грозовой фронт, выбрасывай грузы, ищи надежную посадку. Нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки! «Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки, и покажет он Араки, где и как зимуют раки». А было еще и такое время, когда он хотел стать метеорологом. Как мама. Как отец. Следи за приборами, установленными на необитаемом острове, веди специальный журнал. В деле метеоролога (мама это всегда подчеркивала) не может быть небрежности. Метеоролог – человек подтянутый, дисциплинированный, надежный! Следи не только за погодой, но и за приборами. Приборы как люди – двух одинаковых не бывает. Да на морозе и на жаре стареют они быстро. Засоряются капилляры, по которым движется спирт в термометре, испаряется ртуть в барометрах, растягиваются волоски гигрометра. Если ты настоящий метеоролог, ты должен чувствовать свои приборы. Очень нужное, очень интересное дело. Но сейчас, на Собачьей тропе, Вовка твердо решил: главным делом его жизни будет радио! Только радио! Раньше (права мама) он баклуши бил. Раньше (прав Колька Милевский) только развлекался. Потому, наверное, и не сдал экзамен строгому сержанту Панькину.
