Скорчился он, забился в уголок и ждет в страхе, что с ним станется. Ведьмы отвязали веревку, наставили парус и пустились в море. Если бы лодка была лошадью, можно было бы сказать, что мчались они сломя голову. Как бы то ни было, по морю они летели, как на крыльях. Лодка неслась так шибко, что ветер в ушах свистел и вар растопился[35]. Удивительного в этом ничего нет, — у ведьм ветер всегда к услугам. Им черт поддувает. Меж тем брат слышит, что они болтают, смеются, копошатся, хвастаются, сколько зла они наделали. Некоторых он знал, другие, должно быть, явились издалека, и он их никогда не видел. Феррер, эта старая ведьма, у которой вы сегодня задержались, сидела у руля. В конце концов они остановились, пристали к берегу, выскочили из лодки и привязали ее в большому камню. Когда брат мой Энрике перестал слышать их голоса, он осмелился вылезти из своей дыры. Ночь была не очень светлая, но все-таки он хорошо видел: высокий тростник качается от ветра, дальше яркий огонь. Будьте уверены, что там справляли шабаш... Энрике расхрабрился, соскочил на берег и срезал несколько тростинок. Потом снова забился в уголок и спокойно стал дожидаться, когда ведьмы вернутся. Приблизительно через час они возвращаются, садятся, поворачивают лодку и несутся с такой же быстротой.
«При такой шибкой езде, — подумал мой брат, — мы скоро будем в Пенисколе».
Все шло прекрасно, как вдруг одна баба говорит: «Сестрицы! Три часа бьет!»
Не успела она это сказать, как все они разлетелись и исчезли. Ведь они только до трех часов могут колобродить.
Лодка остановилась, и брату пришлось взяться за весла. Бог знает, сколько времени он провел в море, прежде чем успел добраться до Пенисколы. Больше двух дней. Приехал измученный. Съел кусок хлеба, выпил рюмку водки и пошел к пенискольскому аптекарю. Тот человек ученый и знает все зелья. Брат показывает ему тростинки, которые он привез с собой.
— Откуда они? — спрашивает у аптекаря.
— Из Америки, — отвечает аптекарь, — такие тростинки растут только в Америке. Хоть бы вы их тут посеяли, все равно не вырастут.
Брат аптекарю больше ничего не сказал, а пошел прямо к Феррер.
— Пака! — говорит. — Ты ведьма.
Та отнекивается, говорит:
— Что ты, бог с тобой!
— А вот тебе доказательство: ты за одну ночь ездишь в Америку и обратно. Я ездил с тобой сегодня ночью, и вот улика. Смотри: вот тростинки, это я там срезал.
Висенте рассказывал взволнованно, с жаром; дойдя до этого места, он протянул мне руку и поднес пучок только что сорванной им травы. Я невольно откинулся назад, мне показалось, что это американский тростник.
Висенте продолжал:
— Ведьма говорит: «Не болтай. Вот тебе мешок рису. Бери его и оставь меня в покое».
А Энрике ей:
— Нет, я не оставлю тебя в покое, пока ты не дашь мне амулет, чтобы я мог вызвать ветер вроде того, что гнал нас в Америку в любое время.
Ведьма дала ему пергамент в тыкве, и теперь он всегда берет его с собой в море. На его месте я бы давно бросил в огонь и пергамент и всю эту музыку. Или бы отдал священнику. Ведь кто с дьяволом заключает договор, всегда оказывается внакладе.
Я поблагодарил Висенте за его историю и, чтобы отплатить той же монетой, прибавил, что у меня на родине ведьмы обходятся без лодки и что обычный их способ передвижения — метла, на которую эти ведьмы садятся верхом.
— Ваша милость отлично знает, что это невозможно, — холодно возразил Висенте.
Я был поражен его недоверчивостью. Я счел это за неуважение ко мне, между тем я не выразил ни малейшего сомнения в справедливости истории с тростником. Я выразил ему свое негодование и строгим тоном добавил, чтобы он не смел говорить о вещах, недоступных его пониманию, и что, если бы мы находились во Франции, я бы представил ему сколько угодно свидетелей подобных фактов.
— Если ваша милость это видела, значит, это правда, — заметил Висенте, — но если вы не видели, то я всегда буду говорить, что ведьме ездить верхом на метле нельзя. На метле хоть два прутика да перекрещиваются между собой. И вот вам готов крест. Как же тогда ведьмы могут пользоваться метлою?
Доказательство было неопровержимое. Я вышел из затруднения, сказав, что бывают разные метлы. На березовой метле, конечно, ведьме трудно ездить, но на метле из дрока, травинки которого прямы и жестки, или на волосяной метле — ничего не может быть проще. Всякий легко поймет, что на такой метле можно объехать весь мир.
— Мне многие говорили, сударь, — сказал Висенте, — что в вашей стране много колдунов и ведьм.
— Это происходит оттого, друг мой, что у нас нет инквизиции.
— Тогда, конечно, вашей милости доводилось встречаться с людьми, которые продают амулеты на всякие случаи жизни. Я видел сам, как они действуют.
— Рассказывайте так, будто я ничего не знаю об этих историях, — попросил я его. — А потом я вам скажу, правда это или нет.
— Ну так вот, сударь, слышал я, что у вас есть люди, которые продают их тем, кто их покупает. За мешок песет можно купить кусочек тростинки с узелком на одном конце и простой пробкой на другом. В тростинке этой находятся маленькие существа — animalitos, — через которых можно получить все, чего только не пожелаешь. Вы лучше меня знаете, чем нужно их кормить... Мясом некрещеных детей, сударь. Если же владелец тростинки не может достать такого мяса, ему приходится от себя отрезать кусок... (Волосы на голове у Висенте встали дыбом.) Есть нужно давать один раз в сутки, сударь.
— Вы сами видели такие тростинки?
— Не хочу врать, сам не видал. Но я отлично знал некоего Ромеро, сотни раз я пил с ним (тогда я еще не знал, кто он такой). Ромеро этот был сагалом[36]. Он заболел так, что потерял свой дух и не мог больше бегать. Ему советовали отправиться на богомолье, чтобы исцелиться, но он говорил:
— А покуда я буду ходить на богомолье, кто будет кормить моих детей?
Вот он и болтался как неприкаянный среди колдунов и тому подобной сволочи, и они продали ему кусочек тростинки, о котором я вам говорил. С тех пор, сударь, этот Ромеро мог бы зайца поймать на бегу. Никто из сагалов не мог с ним сравниться. Вы знаете, какое это ремесло, как оно утомительно и опасно! Теперь он бегает перед мулами и покуривает себе сигару. Он от Валенсии до Мадрида пробежал бы без передышки. Остались на нем кожа да кости. Если глаза у него будут все так же вваливаться, то скоро он затылком будет смотреть. Это нечистый его гложет.
Для других вещей, не для ходьбы, есть другие наговоры. Амулеты, что предохраняют вас от свинца и стали, делают вас, как говорится, жестким. У Наполеона был такой амулет, потому его и не могли убить в Испании. Хотя есть, конечно, очень простое средство...
— Отлить серебряную пулю, — прервал я его, вспомнив о пуле, которою бравый виг пронзил лопатку Клеверхаузу[37].
— Серебряная пуля может пригодиться, — продолжал Висенте, — только отлить ее нужно, положив в сплав монету с изображением ангела, как на старинных песетах. Но еще лучше взять просто свечку с престола, за которым служили обедню. Вы льете священный воск в форму для пуль и будьте уверены, что ни амулет, ни панцирь, никакая чертовщина не смогут предохранить колдуна от такой пули. Хуан Коль, прославившийся в свое время под Тортосой, был убит восковой пулей, всаженной ему храбрым партизаном. Когда он умер, партизан стал его обшаривать и увидел, что вся грудь у него покрыта фигурами и знаками, выжженными пушечным порохом; на них висели пергаменты и всякая всячина. Хосе Мария, о котором говорит вся Андалусия, знает заговор от пуль, но беда будет, если в него пустят восковую пулю. Вы знаете, как он обращается со священниками и монахами, когда они попадаются ему в руки? Он знает, что пуля, которая его убьет, будет освящена священником.
Висенте рассказывал бы еще, но в эту минуту мы увидели на повороте дороги замок Мурвьедро, и разговор принял другой оборот.
Валенсия, ноябрь 1830.
V
Великие мастера в Мадридском музее
Письмо к редактору журнала «Артист».
Любезный редактор!
Музей — довольно красивое здание[38], превосходно расположенное в самом аристократическом квартале города, между Прадо и Буэн Ретиро. Оно со всех сторон окружено деревьями, а это приятная неожиданность в огромной, лишенной зелени пустыне Мадрида. Внешне здание не отличается архитектурной выразительностью, но отнюдь не производит неприятного впечатления. Заслуга в открытии музея принадлежит Марии-Луизе[39], которую испанцы прозвали Португалкой: работы по его постройке, начатые давно, прерваны были из-за «бедствий войны». На стенах здания можно обнаружить следы нашествия 1809 года[40]: на них еще и сейчас легко разобрать сделанные французскими и английскими солдатами надписи, напоминающие о том, как переменчивы успехи в этих вечных столкновениях.
