долг перед мужем сделать детей счастливыми.
Несколько коротких предложений дались мне сложнее, чем выступление перед публикой на часовой презентации. Я не знала, что и как говорить, но молчание могло быть истолковано еще хуже, чем истерика вчера прислугой.
— Подумайте о себе, Вера Андреевна, — нахмурясь, посоветовал деверь, и в это время появилась Палашка, торжественно неся на золоченом подносе репу и горшок с медом.
У деверя вытянулось лицо, я же прижала ладонь к губам, скрывая не вовремя вылезшую ухмылку: Палашка с таким достоинством поставила на стол нехитрое кушание, что я подумала — повысить ей жалование. Было бы за чей счет. Палашка ловко порезала репу, положила ее мне и гостю, полила щедро медом и удалилась, я взялась за приборы, деверь застыл, но потом замотал головой, на тарелку даже не глядя.
— Милая Вера Андреевна, положение у вас скверное, — заговорил он горячо, чуть наклоняясь вперед и понизив голос. — Знаю, что князь Вышеградский уже готовится предъявить векселя. Купец Парамонов — та еще скотина, простите, милая сестра, за грубое слово, но иначе не назовешь. Я опасаюсь, что экипаж ваш он заберет, не успеете вы с поклона вернуться. И прочие…
Он замолчал, я безразлично жевала репу. Вкусная, отлично приготовленная, наверное, в печи, сочная и нежная. Князь, купец… какие еще новости ты мне расскажешь?
— Мой совет, Вера Андреевна: возвращайтесь ко двору, поклонитесь ее величеству. Повинитесь, у нее сердце доброе, она вас простит. Вас произвели в статс-дамы, так хотя бы сейчас не кочевряжьтесь…
Последнее слово он проговорил явно с издевкой. Я, проглотив кусок репы, уставилась на него.
— Вера Андреевна, выбора у вас нет, — продолжал деверь. — Детей отправьте к родителям, знаю, они вам отказали от дома, но внуков же не покинут! Что их сейчас ждет? Брат мой покойный, дай ему Всевидящая легкую дорогу, оставил вас в положении затруднительном. — И он указал на репу, лежащую на тарелке в медовой луже. — Послушайте меня, подумайте!
Мне не понравилось, как он произнес опять же последнее слово, будто для Веры подумать было все равно что для меня сесть на шпагат. Что я узнала, кроме имен двух кредиторов? Вера была статс-дамой, но отчего-то сбежала от двора и прогневала императрицу. Судя по тому, что деверь надеется, что прощение она все-таки вымолит, как минимум она не пыталась совратить императора.
Она не пыталась, а вот он — может быть. У красоты свои недостатки, особенно если к ней не приложены мозги. Где-то недалеко звякнул колокольчик, раздались шаги, открылась дверь, зазвучали приглушенные голоса — принесла кого-то нелегкая, надеюсь, не за деньгами. Но нет, входная дверь закрылась, шаги удалились в глубину дома, можно было выдохнуть… ненадолго.
Я изучала одежду деверя. Мужская мода уже приобрела первые черты знакомой мне, то есть не вычурной и относительно удобной. Фрак с длинными полами, белый шарф, который — я готова была поставить пару тысяч долларов, если бы они у меня были — мои современники заляпали бы едой. Светлые штаны, светлый жилет, все из отличного сукна и прекрасного кроя, мой родственник наверняка не в таком бедственном положении, как я, хотя, если посмотреть на мой дом и мою одежду, легко впасть в приятное заблуждение.
— Мой супруг и ваш брат еще в этом доме, — заметила я неприязненно, — а вы, брат, толкаете меня на пренебрежение долгом матери и на забвение памяти мужа. Поговорим после поклона, — и я поднялась. К репе деверь не притронулся, то ли был не голоден, то ли предпочел бы умереть, но не употреблять пищу, дворянина недостойную.
В мое время появилась меткая фраза — «сидел с лицом лица». Иначе я не могла охарактеризовать выражение физиономии деверя. Но он опомнился, вскочил и проворно, я не успела даже шагу сделать, обежал стол.
— Я попробую договориться с купцом, Вера Андреевна, — сказал он настолько тихо, что я его едва расслышала. — Дайте мне полтину, я поеду, попытаюсь отсрочить долг. Как вы пойдете от поклона пешком?
Благородно, но совершенно бессмысленно.
— Так и пойду.
Если бы у меня нашлась эта проклятая полтина, последнее, на что бы я ее стала тратить, это на экипаж. У меня четверо детей и шаром покати в доме, молочнику платить нечем, и после поклона, который, как я понимаю, здесь вместо похорон, я займусь тем, чем должна.
В двери, ведущей в комнаты, замаячила Палашка с шубой, а за ней — пастырь. Пришла пора ехать на поклон. Видеть, как пастырь будет магией поднимать гроб и проносить его по всему дому, я не хотела, поэтому позволила накинуть себе на плечи шубу и собралась выходить.
— Барыня, — шепотом позвала Палашка, — там Ефимка вот, передал, то по вашу милость прислали, — и она незаметно для пастыря и деверя сунула мне в руку какую-то записку.
Глава шестая
— Смиритесь, матушка, сердце мое, — слезливо проговорила полная пожилая дама, приятная во всех отношениях. Она теребила в пухлых ручках белоснежный платочек, старательно надувала губки, поднимала бровки домиком — умело изображала безутешную скорбь. — Григория Дмитриевича не вернешь, а с прочим как-нибудь образуется.
Возле дома собралось не так много людей, но все на своих экипажах, и в узеньком проулочке стало тесно. Я считала, кто явился проводить моего мужа в последний путь: артистичная дама с платочком; мужчина примерно ее лет, солидный, сухощавый, в пенсне; вертлявый как шимпанзе молодой человек и всевозможная прислуга. Я уже научилась различать слуг по одежде — более простой, более удобной. Ефимка запряг в мой экипаж доходяжку-лошаденку, и контраст между шикарной коляской на полозьях и кобылкой, которой жизнь была не мила, впечатлял.
Снег, снег, снег… серые тучи лизали крыши домов и сыпалась с неба мелкая холодная крошка. Она падала, таяла, оставляя на лице и одежде крохотные льдистые капли, и не верилось, что зима здесь бывает богатая, вьюжная, величавая. Сугробы на задний план будто прилепила демоверсия нейросети, не заботясь о правдоподобии. Не было видно ни катафалка, ни дрог, и я подумала с ужасом, не придется ли мне всю дорогу до кладбища наблюдать, как пастырь несет гроб по воздуху. Зрелище, для местных привычное, но меня присутствие рядом со мной неведомых сил пугало.
Я обернулась к даме. Она могла мне что-то рассказать о причине смерти моего мужа, и не то чтобы я считала эту смерть
