Я поставила его на скамеечку, попросила постоять, а сама начала озираться в поисках детских вещей. Лукея, старая ведьма, вчера ничего не принесла, я решила, что она надо мной измывается, но, возможно, вещи должны быть тут? И где эту каргу носит, она мне нужна, ребенка необходимо подмыть, пока не пошло раздражение, но крикнуть значило разбудить других детей, и что это за барахло непонятное в комоде? Я, одной рукой бесполезно тряся в воздухе, как бы придерживая ребенка, другой перетряхивала пеленки, рубашечки, платьица, обозлясь, громыхнула верхним ящиком, но старания были вознаграждены — в следующем ящике я нашла подходящую для моего среднего сына одежду.
Я снимала с сынишки рубашечку, и руки мои дрожали. Если я увижу синяки, не знаю, что со мной будет. Мне не хотелось звереть… ладно, хотя бы не при детях. Но тельце ребенка было чистым, разве что ссадинки, полученные, вероятно, в игре. Насколько я могла понимать, и не то чтобы я была экспертом, это не следы побоев.
Чье-то счастье, подумала я, вот Лукеи, к примеру.
— А, барыня, я гляжу, не спишь, — протянула старуха, поймав мой взгляд. Она стояла, привалившись к дверному косяку, и наблюдала за мной равнодушно. — Молочнику бы дать три медяка. Задолжали.
— Так дай, — дернула я плечом. — Стой. Сперва согрей мне воду, принеси сюда, да не кипяток, и ткань чистую.
Лукея осклабилась. Я почувствовала неладное.
— А где взять, барыня? Вона, каша какой день и та на воде. За барина еще дохтурам должны. А воду сейчас принесу, гретая.
Она, преувеличенно громко топая, ушла, а я решила, что конюшня ей не помешает. Дрянь, нарочно будит детей. Но проснулся только старший мальчик, я улыбнулась ему, пожелала шепотом доброго утра и принялась примерять одежку на среднего.
Удивительно послушные и безропотные малыши это следствие воспитания или характера? Удобные дети… кто-то порадовался бы, но дети должны быть не удобными, а здоровыми. И если они решат, что хотят вести себя по-другому, как все нормальные дети в мире, я не буду препятствовать. Пусть спорят, учатся выражать свое мнение, свои чувства, оценивать мнения и чувства других, потому что иначе они не смогут ни жить в полную силу, ни любить.
— Мама? Это мои штанишки, — словно пробуя каждое слово и проверяя мою реакцию, вмешался старший мальчик. — Не Мишенькины.
Вот я и узнала имя одного из сыновей. Прекрасное имя.
— А ну-ка иди сюда, — позвала я с улыбкой, одной рукой придерживая Мишу, а второй пытаясь дотянуться до кроватки. Но конструкция не предусматривала, что решетчатую стенку можно опустить. — Ах… Стой, Мишенька, я сейчас, — и я подхватила старшего и перетащила его через решетку. — Ты у меня старший, ты моя опора теперь, помоги мне найти Мишенькину одежду?
Мальчик серьезно, как взрослый, кивнул и потопал к комоду. Длинная ночная рубашка волочилась по полу, и я подумала — малыши еще в коротеньких рубашках и штанишках, а в пять лет ребенок считается уже взрослым. Детство здесь не предусмотрено, но хорошо, что не крестьянская семья…
— Что молочнику-то сказать, барыня? — в дверях появилась Лукея с кувшином и полотенцем, которые я у нее тотчас отобрала и начала обтирать ребенка.
— Да что хочешь, — хмыкнула я. — И вот что. Из моей спальни выкинуть все вазочки, ширмочки, лишние стулья, а детские кроватки перенести туда и вещи тоже. И протопи там, но и проветри. Поняла?
— Как не понять, барыня, — Лукея хмыкала тоже непревзойденно. Или она в самом деле дразнила меня. — Я погляжу, ты вчерась уже протопила.
— Рот свой закрой, — отчеканила я. — Иначе отправлю на конюшню. Не твоего бабьего ума это дело.
Так и осталось загадкой, что в моих предупреждениях ее смутило, но она убралась, бормоча себе под нос: «От скажет барыня — конюшня, что я там не видела-то». Проснулась девочка, приподнялась, увидела первым делом старшего мальчика и протянула к нему через решетку кроватки ручки:
— Сереженька!
Сережа замер со своей рубашечкой в руках, посмотрел на меня, будто спрашивая разрешения, я взяла малышку, вытащила ее из кроватки, и она, растопырив ручки, кинулась к братику на шею. Тот обнял ее в ответ, и у меня сердце запрыгало от счастья и умиления как чокнутый на поминках.
К моменту, как с подносом явилась в очередной раз Лукея, дети были уже одеты, кроме младшего, и я сидела, досадуя, что молока за ночь прибавилось не то чтобы много. Малыш фыркал и тряс отощавшую грудь, я кусала губы и злилась. Идиотка, кормящей матери нужно хорошо питаться, а я даже не вспомнила про еду!
— Что по милости Всевидящей в дом ниспослано, — проворчала Лукея, расставляя на столе тарелки, и на вид это была пареная или печеная репа с медом. — Вона, Ефимкин батька прислал, а то ведь детей кормить нечем.
Она неодобрительно покачала головой, оценивая, видимо, мои усилия покормить малыша, и поставила плошечку с кашкой.
— Вот, барыня, вот куда разодела барчуков? — спросила Лукея, тыча пальцем в Сережу, который степенно помогал сесть на стульчики близнецам. — А на поклон?
— Что на поклон? — нахмурилась я.
Лукея демонстративно вздохнула, обняла поднос, я видела — ей не терпелось врезать им мне по голове, и я где-то ее понимала. Может, барыня и не рехнулась со вчерашнего вечера, но памяти лишилась как есть, и с ней непросто.
— Он отец им был, барыня! — каркнула она. — Да и люди что скажут? Как на поклоне родных нет, стало быть, не родные? В байстрюков записать барчуков хочешь?
Глава пятая
Значит, это мой муж в гробу, и у меня на этот счет никакой скорби. Возможно, без него мое положение будет лучше, чем при нем, как минимум я ни с кем не буду обсуждать никакие свои решения. Например, это.
— Нечего детям делать на похоро… на поклоне, — мотнула я головой, вовремя прикусив язык. С местной лексикой нужно быть осторожнее. — А люди пусть болтают всякое.
Я жестом потребовала подать мне тарелочку с кашкой, попробовала варево — без молока, но это и ожидаемо, раз молочнику я должна и у меня нет даже каких-то копеек, чтобы с ним расплатиться, и принялась кормить малыша с ложечки. Вот теперь я познала все тяготы материнства! Ребенок вырывался, ревел,
