Карибу разочаровал всех.
Он был точно таким же как и Лаймстоун.
Толпы были больше, но в остальном это был такой же промышленно-перерабатывающий городок с магазинами и бензозаправками, торговым центром, где, если верить расклеенным повсюду транспарантам, проходила НАША ЕЖЕГОДНАЯ РАСПРОДАЖА, и монументом героям войны в парке. Убогий маленький школьный оркестр грянул сначала Национальный Гимн, затем попурри из маршей Сузы, и наконец продемонстрировал всем свой ужасающе дурной вкус, заиграв Марш в Преторию.
Снова объявилась та женщина, которая наделала много шуму несколько миль назад. Она по-прежнему искала своего Перси. На этот раз ей удалось прорваться за полицейское ограждение и выбежать на дорогу. Она ворвалась в толпу Идущих, случайно толкнула одного из них так, что тот упал. Она призывала Перси, немедленно идти домой. Солдаты уже было потянулись к винтовкам, и на какую-то долю секунды все поверили, что сейчас мама Перси получит билет, но тут ее догнал полицейский, заломил руку за спину и уволок с дороги. Маленький мальчик жевал хот-дог, сидя на мусорном баке с надписью СДЕЛАЕМ МЭН ЧИСТЫМ, и смотрел как ее заталкивают в полицейский автомобиль. Мама Перси оказалась самым ярким впечатлением от Карибу.
— Рей, что там после Олдтауна? — спросил МакФриз.
— Я тебе не карта вообще-то, — раздраженно сказал Гэррети. — Бангор наверное. Потом Огаста. Потом Киттери и граница штата, примерно 330 миль отсюда. Может чуть больше. Доволен? Ты все из меня вытянул.
Кто-то присвистнул:
— 330 миль.
— Невероятно, — сказал Харкнесс подавленно.
— Тут все невероятно, — сказал МакФриз. — Интересно, а где Мейджор?
— Трахается с кем-то в Огасте, — сказал Олсон.
Все заухмылялись, и Гэррети подумал, как это все-таки странно, что Мейджор превратился из Бога в маммону за такое короткое время.
Осталось девяносто пять. Но хуже было другое. Гораздо хуже было представлять, как билет получает МакФриз, или Бейкер, или Харкнесс со своей идиотской книгой. Воображение Гэррети старательно увиливало от этих образов.
После Карибу дороги были пустынны. Идущие проходили перекрестки, на которых не было ничего, кроме одинокого столба, ярко освещавшего несколько метров пространства вокруг себя, делая тени Идущих особенно резкими, когда те проходили под ним. Где-то далеко поезд подал свисток. Луна заливала клубящийся у земли туман неверным светом, отчего заполняющая низины дымка казалась жемчужно-опаловой.
Гэррети глотнул воды.
— Предупреждение! Предупреждение 12-му! 12-й, это ваше последнее предупреждение!
12-м был парень по имени Фентер, который носил сувенирную футболку с надписью Я КАТАЛСЯ НА ФУНИКУЛЕРЕ НА ГОРЕ ВАШИНГТОН. Фентер облизывал губы. Говорили, что у него одеревенела нога. Когда его застрелили десятью минутами позже, Гэррети ничего не почувствовал. Он слишком устал. Он прошел мимо Фентера. Что-то блеснуло в руке мертвеца. Медальон святого Кристофера.
— Если я выберусь отсюда, — неожиданно сказал МакФриз, — знаете, что я сделаю?
— Что? — спросил Бейкер.
— Буду прелюбодействовать пока хер не посинеет. Никогда в жизни я не был похотливее, чем сейчас, вот в эту самую минуту, первого мая в четверть восьмого вечера.
— Ты серьезно? — спросил Гэррети.
— Еще как, — уверил его МакФриз. — У меня бы и на тебя встал, Рей, если б тебе не надо было бриться.
Гэррети рассмеялся.
— Прекрасный принц, вот он я, — сказал МакФриз. Его рука потянулась к шраму на щеке. — Осталось найти себе Спящую Красавицу. Я разбужу ее влажным, дерзким поцелуем, засунув язык ей в рот, и мы вдвоем укатим в закат. Или, по крайней мере, до ближайшей гостиницы.
— Уйдем, — вяло сказал Олсон.
— А?
— Уйдем в закат.
— Ладно, уйдем в закат, — сказал МакФриз. — В любом случае, это истинная любовь. А ты веришь в истинную любовь, Хэнк, дорогуша?
— Я верю в хороший трах, — сказал Олсон, и Арт Бейкер расхохотался.
— Я верю в истинную любовь, — сказал Гэррети и тут же пожалел об этом. Уж слишком наивно это прозвучало.
— Хотите знать, почему я не верю? — сказал Олсон. Он посмотрел на Гэррети и улыбнулся пугающе хитрой улыбкой. — Спроси у Фентера. Спроси у Зака. Они знают.
— Ничего себе позиция, — сказал Пирсон. Он вышел откуда-то из темноты и теперь снова шел рядом с ними. Пирсон прихрамывал — не слишком сильно, но заметно.
— Да нет, нормальная, — сказал МакФриз и, подумав, добавил непонятно: — Никому не нравятся мертвяки.
— Эдгару Аллану По нравились, — сказал Бейкер. — Я писал реферат по нему в школе, и там говорилось, что у него были склонности к неректо...
— Некрофилии, — сказал Гэррети.
— Да, точно.
— Это что еще такое? — спросил Пирсон.
— Это значит, что тебе хочется переспать с мертвой женщиной, — сказал Бейкер. — или мертвым мужчиной, если ты женщина.
— Или если ты фрукт, — вставил МакФриз.
— Какого черта мы об этом говорим? — хрипло сказал Олсон. — Почему вы вообще стали разговаривать о том, как трахать мертвецов? Это же мерзко.
— А почему нет? - раздался низкий, мрачный голос. Это был Абрахам, номер 2. Он был высок и выглядел каким-то разболтанным — при ходьбе он постоянно шаркал. — Думаю, всем нам стоит остановиться и подумать пару-тройку секунд о том, какого рода половая жизнь ожидает нас за гранью.
— Чур мне Мэрилин Монро, — сказал МакФриз. — А ты можешь насладиться Элеонорой Рузвельт, Эйб, чувак.
Абрахам показал ему средний палец. Где-то впереди один из солдат вынес кому-то предупреждение.
— Ну-ка секундочку. Помолчите одну сраную секунду, — сказал Олсон так медленно, словно с огромным трудом подбирал слова. — Вы все не о том говорите. Все.
— Трансцендентная Ценность Любви, лекция известного философа и эфиопского специалиста по тюремным побегам Генри Олсона, — сказал МакФриз. — Автора книги "Без впадинки персик - не персик" и других работ...
— Стой! — крикнул Олсон. Его голос звучал как железом по стеклу. — Погоди ты одну долбаную секунду! Любовь — это ложь! Это ничто! Большой жирный нуль! Понял?
Никто не ответил. Гэррети посмотрел вдаль, туда, где пустая угольная чернота холмов встречалась с усыпанной звездами чернотой неба. Он подумал, не первые ли это признаки судорог почувствовал он только что в своей левой ноге? Я хочу сесть, подумал он раздраженно. Мать вашу ети, я хочу сесть.
— Любовь это обман! — орал Олсон. — В мире есть только три великие истины — это хорошо пожрать, хорошо потрахаться и хорошо посрать, и все! А когда ты становишься как Фентер или Зак...
— Заткнись, — произнес чей-то скучающий голос, и Гэррети сразу понял, что это Стеббинс. Впрочем, когда он обернулся, Стеббинс все так же шел в одиночестве вдоль обочины, глядя на дорогу перед собой.
Реактивный самолет громко пролетел где-то впереди, перечеркнув ночное небо воздушной белой линией. Летел он достаточно низко, чтобы все могли увидеть его ходовые огни, пульсирующие желтым и зеленым. Бейкер снова начал насвистывать. Гэррети позволил векам опуститься почти до конца. Ноги шли сами по себе.
Наполовину погруженное в сон сознание начало ускользать от него. Случайные мысли лениво гонялись друг за другом на этом просторном поле. Он вспомнил как мама пела ему ирландскую колыбельную когда он был очень маленьким... что-то про моллюски и мидии, живехоньки-живы. И ее лицо, такое огромное и прекрасное, как лицо актрисы на киноэкране. Ему хотелось целовать ее и любить ее всегда. А когда вырастет, он возьмет ее в жены.
Потом его сменило добродушное лицо полячки Джен, чьи темные волосы спускались чуть ли не до талии. На ней был пляжный халат поверх купальника, потому что они направлялись на пляж Рейд. На Гэррети были потрепанные джинсовые шорты и шлепанцы.
Джен пропала. Ее лицо превратилось в лицо Джимми Оуэнса, мальчика из соседнего дома. Гэррети было пять, и Джимми было пять, когда мать Джимми застала их играющих в доктора в песочнице рядом с домом Джимми. У них обоих стоял. Так это называется — стоял. Мать Джимми позвонила его матери, и его мама пришла и забрала его, усадила в спальне и спросила, понравится ли ему, если она заставит его выйти наружу и пройтись по улице совсем без одежды? Его засыпающее тело содрогнулось в спазме унизительного, глубокого стыда. Он плакал и умолял не заставлять его ходить по улице без одежды... и не говорить отцу.
Вот им уже семь. Они с Джимми Оуэнсом пялятся сквозь грязное стекло офиса Строительной Компании Бёрра на календарь с голыми дамами, зная на что они смотрят, но зная не до конца, испытывая томительное, вязкое, стыдливое возбуждение. Там была одна светловолосая дама, вокруг ее бедер был повязан кусок голубого шелка, и они смотрели на него долго, очень-очень долго. Они спорили о том, что может быть под этим шелком. Джимми говорил, что видел свою маму голой. Джимми говорил, что знает. Джимми говорил, что там волосы и щель. Ему не хотелось в это верить, ведь то, что говорил Джимми было отвратительно.
