– Они, вероятно, решили нас помучить,- сказал Жак.- Слишком вкусно. Теперь мне еще больше хочется есть.
– Давай попросим добавки.
– Ничего, кроме ругани, не получишь, – сказал я.
– Ругань – не самое страшное. Если даже тебя и стукнут разок – тоже не помрешь. Мне просить или ты сам?
– Давай ты, – ответил я.
Он постучал в дверь камеры и тут же, наверное, пожалел об этом – его улыбка была тревожной. В коридоре послышались шаги, потом скрежет ключа в замке. Показался удивленный охранник.
– Что случилось?
– Мы хотим есть, – ответил Жак.
– Хотите есть? – переспросил он таким тоном, словно впервые видел человека, который хочет есть.
Мы оба кивнули головой.
– Не знаю, осталось ли там что-нибудь. Пойду посмотрю.
Он разговаривал с нами просто, словно мы были обыкновенными людьми. Дверь захлопнулась. Мы ждали.
– Даже не ругался…- удивился Жак.
– Но он и не принесет ничего, – сказал я. Однако он принес полную миску картошки и цветной капусты. Мы даже не поблагодарили его и сразу набросились на еду. Опустошив миску, я сказал:
– Я легко справился бы еще с такой же порцией.
– Я тоже. Однажды в мою камеру прибыли четыре новичка. В тот день я съел четыре порции супа. Среди них был один профессор, он сказал, что никогда не поверил бы что такое возможно, если бы не увидел сам.
– У меня тоже был подобный случай. Пять порций и пять добавок. Давай я вызову еще раз.
– Ну уж теперь-то он, конечно, разорется.
– Плевать, – сказал я. – Пусть его хватит удар! Попытка – не пытка.
Я постучал. Снова шаги. Снова заскрежетал ключ.
Охранник ничего не спросил, только заглянул в пустую миску.
– Мы все еще не наелись, – сказал я. Он недоверчиво покачал головой.
– Откуда вы?
– Из Антверпена.
– Что они вас там совсем не кормили?
– Несколько месяцев голодаем.
– В Германии все едят досыта. В Германии вы не будете голодать.
Он оглянулся, потом посмотрел на нас:
– За что вас арестовали?
– Не знаем, – ответил Жак.
– Да просто арестовали, и все, – поспешно добавил я.
– Нехорошо, – сказал немец. – Нельзя заставлять людей голодать.
Охранник отдал нам бутерброды, которые принес с собой из дома.
Мы снова, даже не поблагодарив его, начали есть.
Я помню этого охранника до сих пор…
На следующее утро я чувствовал себя отвратительно. Клопы воспользовались тем, что накануне мы сытно поужинали, и старались вовсю. Меня искусали с головы до ног. Я до крови расчесал руки, грудь и ноги. Чем больше чесался, тем свирепее становились паразиты и тем отвратительнее я себя чувствовал.
Тюрьма была пересыльной. Мы находились там двое суток, и обе ночи выли сирены. Мы слышали стрельбу зениток и разрывы бомб где-то в городе. В окне вспыхивали отблески пламени. На сей раз мы не радовались бомбежке. Мы думали о том, что глупо было бы погибнуть вот так – в тюрьме, запертыми, как звери в клетке. Впоследствии я разговаривал с друзьями, которые пережили бомбежку в тюрьме Вуппертале – они испытывали то же самое. А позже – в Байрете и Дахау – я слышал, как кричали от страха узники, когда раздавался вой сирены.
Через двое суток нас посадили в эшелон, который сопровождали пожилые солдаты вермахта. Все они были уже немолоды и не казались нам злыми людьми, скорее чем-то недовольными. «Это вы виноваты в том, что на нас, стариков, надели форму, – читали мы на их лицах. – Оставьте нас в покое, и мы оставим в покое вас».
Нам выдали немного еды: по два бутерброда и по кусочку очень мягкого сыра. Садясь в поезд я уронил его и не смог поднять: сыр лежал, как белая звезда, с маленькими дырочками в середине.
Мы ехали в обычном пассажирском поезде, только с решетками на окнах. Пейзаж был чудесный, сияло солнце. Поезд шел по долине Рейна, и мы смотрели на реку, на виноградники, на пшеничные поля и леса. Кто-то сказал: «Такая земля слишком хороша для этих изуверов».
Во Франкфурте поезд простоял до следующего дня. Лечь было невозможно. Никто не мог уснуть. Наконец я устроился в туалете и спокойно проспал там. Правда, за это мне здорово попало утром. Немцы всю ночь ходили по вагонам, считали заключенных. У нас они, естественно, одного не досчитались. А когда меня наконец нашли, наградили увесистыми затрещинами и парой пинков.
Поезд шел дальше. Мы ехали в сторону Нюрнберга и Байрета. Красота ландшафта завораживала нас. Долгие месяцы мы не видели ничего, кроме мрачных тюремных стен. Мы не видели пробуждения весны, не видели, как наступило лето. И теперь мы жадно смотрели на склоны гор, на десятки оттенков пышной зелени. Из окон поезда казалось, что дома радостно улыбаются. На лугах пасся скот, в полях работали крестьяне. Казалось война далеко отсюда.
В Байрете нас высадили. Чудесный старый город, дома в стиле барокко. Повсюду памятники, колонны, фонтаны. Красивые, старые, но очень чистые особняки. Никаких следов войны. Жители почти не обращали внимания на нашу колонну – мы шли выстроившись по трое в ряд.
Каторжная тюрьма находилась недалеко от города. Несколько дней мы провели все вместе в большой камере. Затем у нас отобрали одежду, составили опись имущества и велели проследить, чтобы его сложили в мешок. Туда же положили подписанную нами опись. Все как полагается. Охранники не были военными – профессиональные тюремные надзиратели. Все среднего возраста. Они носили зеленую форму, и поэтому мы прозвали их «зелеными».
Мне выдали арестантскую одежду: деревянные башмаки, черные брюки с желтыми полосами по бокам и черную куртку с желтыми обшлагами. Я попал в камеру к двум брюссельцам, Жану и Эмилю. Жан был адвокатом. Он говорил без умолку. Эмиль страдал астмой и по ночам очень громко храпел. Оба они прибыли из Эстервегена. Там было не так плохо, но в Байрете оказалось лучше. В Эстервегене заключенные иногда умирали, в Байрете же пока не было ни одного смертного случая. Жан и Эмиль рассказывали мне интересные истории об Эстервегене. Там их заставляли разбирать металлолом: они сортировали его, раскладывая по кучкам. Им удалось собрать два радиоприемника, один из которых они в разобранном виде провезли в Байрет. В Эстервегене заключенные слушали Лондонское радио. Группа бельгийцев прорыла подземный ход и провела туда электрическое освещение. Рыть начали из-под уборной в одном бараке. Немцы обнаружили этот ход, когда он уже был прорыт под стеной лагеря. Никто не говорил «концлагерь», когда речь шла об Эстервегене. Мы, казалось, даже забыли все рассказы о концлагерях.
В Байрете было всего сотни четыре политических заключенных, преимущественно бельгийцев, несколько десятков французов и совсем немного голландцев. Были здесь и заключенные из других стран, главным образом судетские немцы из Чехословакии. Их держали отдельно от политзаключенных.
Рассказывали, что режим здесь был строгий, но не жестокий. Камеры содержались в порядке. Заключенным давали воду, чтобы они поддерживали в камерах чистоту. Кормили недостаточно, но еда была сносной. Иногда били за какую-нибудь провинность, но нельзя сказать, чтобы над нами постоянно издевались.
Я считал, что легко отделался, попав в этот Байрет.
Мы должны были работать – на то и каторжная тюрьма. Но работа оказалась посильной. Рабочие команды направлялись в пошивочную и в сапожную мастерскую. Работа в пошивочной мастерской почему-то считалась самой тяжелой. Тем, кого туда направляли, каждый день выдавали добавочный кусочек хлеба. На самом же деле работа в сапожной мастерской была намного труднее.
Я попал в сапожную мастерскую, и моя работа в ней, разумеется, не внесла большого вклада в немецкую военную промышленность. Мастерская состояла из двух больших комнат, соединенных узким коридором метров пять длиной. В первой комнате работали судетские немцы. Они занимались ремонтом армейских ботинок, снятых с убитых солдат, а те, что не поддавались починке, утром и в полдень переносили в ящике в другую комнату, где работали мы. Нам надлежало разрезать ботинки, вытаскивать гвозди, класть отдельно хорошие и плохие куски кожи.
Я выполнял одну операцию – вытаскивал гвозди из ботинок. Для этого мне выдали кусачки. Рядом стоял большой бак, куда я бросал гвозди. Постоянного контроля за нашей работой не было, и каждый старался увеличить отходы, портя хорошие куски кожи.
Судетские немцы – антифашисты не считались политзаключенными. Им разрешалось получать газеты. Прочитав газету, они передавали ее нам. В ящике, который судетские немцы – мы называли их «чехами» – приносили политзаключенным, обычно была спрятана газета. Таким образом мы могли следить за военными событиями, которые, правда, освещались немцами тенденциозно. Однако мы научились отделять истину от лжи в бравурных сводках штаб-квартиры фюрера.
Мое место в мастерской оказалось у самой двери в коридор. Я же был одним из немногих, кто знал немецкий, поэтому газета сначала попадала ко мне.
