даже с родителями. Впрочем, Мелинда и не горела желанием с ними общаться, после того, как они продали её, словно овцу.
Дон Алехандро решил, что его статус и деньги сотрут её прошлое, ведь обликом Мелинда была прекрасна, а кроме того образована и умна. Он окружил её богатством и роскошью, но к этим благам прилагалось и жёсткое расписание сеньора де Агилара, по которому обязаны были жить все окружающие. Весь мир вертелся вокруг него и подчинялся его распорядку. Сеньора Мелинда де Агилар должна была обеспечивать его комфорт и подчёркивать статус, как и всякая красивая вещь в его доме. Посещать театр, оперу или картинную галерею она могла только вместе с ним и только тогда, когда это могло принести какие-либо практические дивиденды карьере мужа. Только самые шумные премьеры, где собирался высший свет, где можно было показать свою жену, обрядив её в шелка и фамильные бриллианты, а заодно и решить пару деловых вопросов, прямо в ложе театра, пока балерины «скачут по сцене».
И как всякая тонко чувствующая натура, сеньора Мелинда в огромном особняке на авенида де Майо стала чахнуть, словно цветок, вырванный из земли с корнем. Она была безучастна ко всему, что её муж считал действительно стоящим внимания, её часто мучили головные боли, и никакие лекарства не помогали от этого недуга. И даже несмотря на то, что сеньор де Агилар сделал для неё в особняке собственную роскошную галерею и студию для занятий музыкой и живописью, в галерею она почти не заходила, проводя время с мольбертом в каморке под крышей.
Но самым большим огорчением дона Алехандро были даже не холодность и отчуждённость жены, а то, что старший сын, родившийся через год после свадьбы, совершенно ничего не унаследовал от своего отца. Разве что жгучие тёмно-карие глаза, упрямство и ум, но только ум этот пошёл не в то русло. Скорее всего, в этом было виновато тлетворное влияние сеньоры Мелинды, и ему следовало бы раньше отдать сына в Военную школу, но когда дон Алехандро спохватился, то понял, что время упущено. Его сын растёт вольнодумцем, презирающим отцовские ценности.
Виго увлекался историей и наукой, особенно химией. Он помогал матери делать краски, неплохо разбирался в музыке и искусстве, и на все попытки отца организовать его будущую военную карьеру отвечал категорическим отказом. Когда Виго исполнилось десять, они с отцом уже почти ненавидели друг друга. К четырнадцати годам Виго понял, что ненавидит и Голубой холм, и дом на Авенида де Майо, и цветущие ромнии. Ненавидит взгляд отца, которым тот смотрит на мать во время семейных обедов, его манеру читать финансовую газету, закинув ногу на ногу, его циничные замечания по поводу всего, что не приносит денег или власти и не служит возвышению дома Агиларов. Назло отцу он завёл сомнительных друзей, к которым сбегал на Нижний ярус. И пил ром в кантинах и дрался, тоже назло отцу. В какой-то момент их противостояние достигло пика, а потом они, наконец, договорились. В академию Виго всё-таки пришлось поступить, в обмен на то, что после окончания он сам выберет, что ему делать, но потом случилось то, что перевернуло жизнь обитателей Вилла Бланко навсегда…
− Кстати, я слышал, что они вроде не пьют человеческую кровь? — Морис указал большим пальцем ноги на рисунок на плакате. — Или в Акадии всё-таки пьют?
− Нет. В прямом смысле кровь они, конечно, не пьют. Они же не вампиры какие-то там или нетопыри. Эти рисунки от человеческой недалёкости и глупости. Но эйфайры пьют нечто другое, что трудно понять простому человеку. Жизнь. Энергию. Душу, как говорил наш капеллан. Или то, что в своих исследованиях я описал как ауру, хотя капеллан и назвал всё это бесовщиной, − усмехнулся Виго. — Согласно научным данным, каждый человек наполнен невидимой жизненной энергией. Моё изобретение, как раз, и позволяет её увидеть, как некое свечение вокруг человека. Мы называем его аура. Так вот после встречи с эйфайром, если он захочет подпитаться от тебя, это свечение исчезает. Человек теряет жизненную энергию и умирает. Или становится слабым, начинает болеть и чахнуть. По-разному, смотря, сколько этой энергии у него будет взято. Так что в каком-то смысле эйфайры всё же вампиры. Энергетические.
— И как они это делают? — спросил Морис. — Ну не в шею кусают, это я понял. Но всё же, как?
— Я пока ещё до конца и сам не знаю. У меня есть теория, что для этого им нужен эмоциональный контакт с человеком. Какая-то эмоция: страх, радость, гнев, ярость, восхищение, любовь, жалость, сострадание… Что-то из этого позволяет эйфайру присоединиться к человеку и подпитаться. Ты не поверишь, но они способны даже провоцировать людей на эти всплески. Например, специально разозлить кого-то. Разжалобить… Или… соблазнить.
— Но ты же можешь сопротивляться этому, ведь так? Если ты понимаешь, кто перед тобой, ты можешь защищаться, разве нет? — Морис стянул сюртук и расслабил галстук. — Всё это выглядит не так уж и страшно. Я-то думал, они спят в гробах, у них есть клыки и всё такое!
— Не так страшно? Хм, это как посмотреть, — ответил Виго задумчиво. — В том-то и секрет, что ты не понимаешь, кто перед тобой. Если бы всё, что нарисовано на этом плакате, можно было увидеть, то эйфайров уже давно бы истребили. А так… Ты можешь общаться с человеком несколько лет и не знать, что он питается тобой. А главное, это то, что у этих тварей есть ещё одна хитрость. Того, кто им особенно интересен, они могут привязать к себе с помощью эфира. Это такая субстанция, как я предполагаю, выделяемая их аурой и похожая на золотую пыль. Она подобна опиуму и дарит невероятное наслаждение, и если ты её вдохнёшь, то потом желаешь снова и снова испытывать это ощущение — эйфорию. И ты, разумеется, не захочешь расстаться с источником наслаждения, будешь цепляться за него даже на смертном одре. И так до тех пор, пока эйфайр не выпьет тебя досуха, как паук муху. Как тебе такое, Морис?
— Э-м-м… И как, говоришь, работает твоё изобретение? — спросил Морис, нахмурив лоб.
— Не думаю, что ты поймёшь принцип работы, — усмехнулся Виго. — Тебе достаточно будет просто надеть очки, чтобы всё увидеть. Хотя, я ещё не проводил подробных испытаний. Надеюсь, я не ошибся в своих окончательных расчётах.
− А почему ты вообще занимаешься их изучением? Во Фружене, насколько я знаю, этих тварей нет. Или у тебя какой-то личный интерес?
− Они убили мою мать, — сухо
