— Рамзи, милый… — начала она с любимой присказки после паузы и снова замолчала. Я понял, что она обдумывает, продолжать или нет. Машинально она стала переставлять полотна, то ли показывая их мне, то ли просто чтобы занять руки. Она все поглядывала на пол и хмурилась, теперь уже не играя, а так, будто испытывала сильную боль.
— Было ли тебе когда-нибудь страшно сойти с ума? — отчеканила она, выпрямившись и смотря мне прямо в глаза. Я, наверное, впервые видел ее такой. И она понравилась мне еще сильнее, чем прежде. Тонкие черты лица ее, запрограммированные излучать очарование, исказились в не свойственном ей выражении. Я словно стал свидетелем начала драматургии ее жизни. Я увидел Джесс маленькой девочкой, надломленной и уставшей.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался я, а сам подумал, что не хочу услышать ответ. Когда слишком хорошо узнаешь другого человека, начинаешь его себе присваивать. А люди любят говорить о себе. Я как бармен знаю это наверняка. Джесс зарылась руками в волосы и опустила голову, а потом так резко вскинула ее и сказала:
— Я имею в виду полное безумие, Рамзи.
— Я не знаю. Никогда не думал об этом. Почему… — Нехорошее чувство сжало мое горло. Она всегда казалась мне жертвой, той, кого надо защищать, что я и делал. Но в освещенном ярким светом ангаре она, глядящая пристально, с болезненными серыми тенями под глазами, на мгновение и правда показалась мне безумной. — Почему ты спрашиваешь об этом? — спросил я, стараясь не выдавать своего недоумения.
— Да так. — Она улыбнулась, и я увидел привычную мне Джесс, со знакомым набором приемов и ужимок. С огоньками во взгляде и с бесконечной готовностью к флирту. Я выдохнул с облегчением. Мне понравилась ее естественность. Но она же меня и напугала. Джесс ворочала холсты, переставляя их с места на место, что-то тараторила, и я начал отвечать ей. Но тут она вернулась к теме, которая, по-видимому, волновала ее больше всего:
— Бывало у тебя так, что ты сам не знал, чего от себя ожидать?
— Чего от тебя ожидать, я точно никогда не знаю, — засмеялся я, чтобы разрядить обстановку, но Джесс не поддалась. Подошла ближе. Ее немного трясло.
— Ты даже представить не можешь, Рамзи, что мы за люди.
— Прекрати, Джесс, ты меня пугаешь, — сказал я, и мне и вправду стало не по себе. — Кто «мы», Джесс?
Она молчала.
— Кто «мы», Джесс? — повторил я настойчивее. — Ты и Гиг? Или вы с той второй парой? Или что? Что ты хочешь сказать?
Она улыбнулась:
— Мы — это мы, и все тут. Думай что хочешь.
— Ты нарочно это? Я, кажется, понял! Ты нарочно это делаешь. Любишь играть с чужими эмоциями. Меня этим не возьмешь! Я знаю, кто ты. Ты маленькая напуганная девочка, которая совершает ошибки, как и все люди. Каждый может наломать дров. Но я тебя любой принимаю, просто знай это.
Она расслабилась, и мы много шутили в конце вечера. Я проводил ее до виллы «Мальва», и пока мы шли по темным джунглям, крепко держались за руки, она прижималась ко мне всем телом. Тоже мне, «страшный человек», усмехнулся я своим мыслям. Попрощались мы у массивных ворот, она шмыгнула в сад, и я крикнул в темноту, чтобы Джесс включила фонарик на телефоне, а то ведь можно наступить на змею. Она не ответила. Но я увидел мягкий свет, озаривший двор, через забор, и побрел к байку, брошенному у трассы. Всю дорогу мне казалось, что кто-то смотрит на меня из-за кустов. Такое, знаете, неприятное чувство, будто ощущаешь на своей спине чей-то взгляд. Я пару раз оглянулся, но вокруг, конечно, никого не было.
Труди. Том и Тед
Эл тряс меня, а я кричала и билась. Постель подо мной вымокла, будто на нее выплеснули ведро воды. Я не понимала, где нахожусь. Вцепилась в его рубаху зубами, шипя, как звереныш. Эл прижимал меня к себе, гладил по волосам:
— Труди. Тру-у-ди-и, это я, Эл. Просыпайся, просыпайся, девочка. Я с тобой. Я здесь, — приговаривал он ласково. А я тихонько стонала, словно выгоняя боль, что нам причинили те люди. Боль часто приходит по ночам. Подкрадывается в часы безоружности. Больше всего от тех событий пострадала Джесс. Но Эл сказал, что никогда не слышал ее ночных криков. Кроме тех, что они издавали с Гигом, демонстрируя неудержимую страсть.
Тогда, в детстве, Джесс огораживала меня с Лаурой от постыдного. Брала на себя. И несла это как знамя своей полезности. Вообще, «полезность» — серьезное зло. В его топку, а точнее, на его растопку бросается масса благих намерений. Чужих и собственных ожиданий. Несбывшихся мечтаний. Желаний выслужиться в попытке заработать немного любви и уважения. Пользой оправдываются гадкие поступки. Приносить пользу — значит существовать не зря. А если видимой пользы от человека нет, то, выходит, и землю он топчет вхолостую. И тут уж «неполезность» оборачивается самой вредной своей стороной. Лишает сил хоть на какие-то действия и словно тычет в растерянного беднягу пальцем, приговаривая: «Покажи, чем ты полезен. Что ты делаешь для этого мира? Только уж так, чтобы пользу от тебя можно было пощупать и измерить. А если нет, то и говорить не о чем, если, кроме тебя самого, польза твоя никому не важна». Потому-то люди несут «свои дела» перед собой как знамя. И «полезность» наша заходит впереди нас на мероприятия, на дружеские посиделки, в гости к родным и в особенности в отношения любовные. Без очевидной пользы одного человека для другого отношения и не завяжутся вовсе.
И моя польза для Джесс и Лауры, для нашего тандема, заключалась в любопытстве и тяге к знаниям. «Ты должна учиться, Труди, чтобы мы жили хорошо», — говорила Джесс, и я много читала. «Ты ответственная за знания, малышка. Тебе не надо связываться с этими плохими людьми. Я сама с ними разберусь. Только я с этим справлюсь». И я с ней соглашалась. Но Джессика не могла скрыть от меня всего, как от Лауры. Я подглядывала. Мне всегда было важно все обо всех знать.
— Ты когда-нибудь расскажешь мне, что там было в вашем детстве? — спросил Эл как можно мягче, но, увы, выбрал неподходящее время. Могло ли быть какое-то время подходящим для таких признаний? Я вывернулась из его объятий. Сняла любимую колониальную сорочку из марлевки с оборками. Та была хоть выжимай от пота. Я кинула ее на стул и пошла в душ. Горячие струи колотили меня по макушке, и я щурилась, растягивала рот в ревущей гримасе, но не плакала. Опять, как до пробуждения, то ли кряхтела, то ли рычала. Бесконечно долго. Вода не могла ничем помочь. Никто не мог помочь. И я знала, что Джесс хоть и старалась тогда для нас, а все делала неправильно. Неправильно. Не надо было позволять им. Надо было защищаться. Я обняла себя. Обхватила обеими руками. Я остро хотела осязать кожу, волосы. Я будто была лишена этого долгое время и смогла наконец дотянуться и потрогать. Я легонько царапала и пощипывала себя, лишь бы понимать, что не сплю. Что это я. Я! Что я живая. Что я есть. Существую. Но потом большим и холодным облаком накрыло осознание того, что меня на самом деле нет. Давно нет. А может, никогда и не было. И я заплакала. Позволила слезам вытекать свободными потоками. Не помню, когда еще мне удавалось поплакать так, как в ту ночь.
Дяди Теда больше нет, Дядя Том теперь скелет. Том и Тед, Том и Тед, Это наш большой секрет, —
пропела я себе под нос, когда, перекинув волосы на лицо, сушила их, промакивая полотенцем.
— Что ты такое напеваешь, Труди? — спросил Эл.
Я смотрела на него через струи черных волос:
— Ничего. Детская песенка.
— А, — промычал Эл. — Ну, иди же скорее сюда. И может, ты включишь легкий джазок? — добавил он, пытаясь заигрывать, но выглядел неуклюже.
Я выпрямилась. Откинула волосы назад, и те влажно шлепнули по горячей спине, приятно остудив ее.
— Нет, Эл. Я правда не в духе. Еще не отошла от того сна и… — Я открыла шкаф, достала свежую ночную рубашку. Влезла в нее и только после этого ощутила себя в безопасности. — Можешь просто обнять меня? — спросила я.
