Назавтра я позвонила ей, чтобы узнать, как она себя чувствует. Она считала, что ей удалось избежать приступа, но была усталой. По своей обычной привычке она незамедлительно приступила к расспросам: как прошла вечеринка, счастливы ли Луиза и Поль, горды ли, испытывают ли облегчение? Пошли ли потом куда-нибудь с друзьями? А каково было мне со всем этим? Она полагает, что я пережила забавный материнский опыт: отметить бакалавриат своих детей, а вскоре их восемнадцатилетие, готовиться отпустить их, вместе с ними радоваться их успеху, и что они попали в школы, о которых мечтали. Но ведь все это, не так ли, в то же время означает, что очень скоро я останусь одна. Как я переживу этот перелом? Не слишком ли быстро? Не кажется ли мне, что он наступил как-то внезапно, без предупреждения, даже если восемнадцать лет прошло с момента рождения моих детей. Не поразительно ли это?
Как всегда, Л. формулировала в точности так, как могла бы сделать я сама: это ощущение, что хочется удержать время, тщетное усилие заставить счетчик остановиться, или хотя бы чтобы часы стали длиннее, хоть на немножечко, и это неверие в то, что пришло мое время.
Л. оказалась права. Это было болезненно и восхитительно. Это случилось внезапно. От этого кружилась голова. У меня оставались сотни образов и ощущений, которые я не хотела терять, хрупкие воспоминания, уже искаженные, которые теперь мне следовало оберегать.
И еще оставался этот вопрос, порой приходивший мне в голову, когда я пыталась совместить две картинки: Луиза и Поль при рождении (два крошечных существа, родившихся путем кесарева сечения с интервалом в три минуты, вдвоем весившие едва ли пять килограммов) и Луиза и Поль сегодняшние (двое молодых людей крепкого сложения, ростом соответственно метр семьдесят восемь и метр девяносто пять). Этот вопрос, который я иногда задавала вслух, когда по утрам смотрела на них в кухне, этот вопрос, выражавший мое восхищение, да, именно восхищение, как если бы времени, которое разделяло две этих картинки, не существовало:
– Но как же это случилось?
* * *
Когда Л. впервые спросила, что я собираюсь писать, мне показалось, что мы наконец добрались до главного. Не знаю почему, но я сразу подумала: все, что прежде было между ней и мною, служило лишь для того, чтобы привести именно к этому пункту, и теперь Л. раскрыла карты, чтобы показать мне свою игру. Я сидела возле барной стойки, она стояла передо мной, кухня выходила в гостиную, и запах томящегося в соусе мяса постепенно заполнял все пространство. Л. резала овощи, мы в качестве аперитива выпили по стаканчику красного вина.
Она задала свой вопрос резко, неожиданно, ничто ему не предшествовало, мы говорили совсем о другом. И вдруг она спросила:
– Что ты теперь собираешься писать?
Вот уже несколько месяцев читатели, друзья, встреченные тут и там люди спрашивали меня о том, что будет после. Обычно вопрос формулировался таким образом: «Что вы будете писать после этого?» Иногда вопрос принимал более общий оборот: «Но что можно написать после этого?» В этом случае, мне казалось, он содержал в себе ответ: после этого нет ничего, и так понятно. Я открыла черный ящик, разбазарила запасы, теперь у меня в кармане пусто. Как бы то ни было, вопрос не был нейтральным. Мне казалось, он содержит смутную угрозу, предупреждение.
Может, только я одна не знала того, что знали все. Эта книга была завершением, выражала собой конец. Или, скорее, непреодолимый порог, точку, за которую нельзя перейти, мне во всяком случае. Известная история о стеклянном потолке, пороге некомпетентности. Вот что означал этот вопрос. Но, возможно, я ошибалась в его интерпретации, это мой параноидальный досужий вымысел. А вопрос так же прост, как кажется, и не содержит никакой задней мысли, никакого намека. И все же мало-помалу постоянное повторение этого вопроса породило ужасающую мысль, что, сама того не ведая, я уже написала свою последнюю книгу. Книгу, за которой нет ничего, за которой ничего не может написаться. Книга замкнула круг, нарушила алхимию, положила конец порыву.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Во время моих встреч с читателями, на которых она иногда присутствовала, моя издательница почувствовала, как повторяемость этого вопроса выводит меня из равновесия. Неоднократно у нее на глазах я сдерживалась, чтобы не поддаться панике и не ответить: ничего, ничего, мадам, после этого больше ничего не напишется, ни строчки, ни слова, я заткнусь раз и навсегда, вы правы, да, мсье, я перегорела, как лампочка, использовала все средства. Видите эту кучку пепла у себя под ногами? Я мертва, потому что выжгла все.
Вопрос Л. был не совсем таким. Она не сказала «после», она сказала «теперь».
Смерть, прыжок с расставленными руками, прыжок в пустоту, момент истины (эти выражения шквалом проносились в моем мозгу, пока Л. с тревожной решимостью кромсала овощи), так, значит, «теперь».
Франсуа только что уехал в Штаты снимать документальный фильм про американских писателей, а Луиза с Полем проводили выходные у своего отца. Л. пригласила меня к себе на ужин. Мы впервые встречались вот так, у кого-то из нас, несколько церемонно, тем более что все было организовано заранее. Я впервые пришла к ней и, входя в квартиру, испытала странное впечатление, будто вхожу в декорации фильма. Все выглядело новым, словно бы доставленным нынче утром. Я отметила это, но тут Л. предложила мне вина, и впечатление рассеялось.
Осушив свой стакан, я принялась рассказывать Л. о своей задумке, связанной с реалити-шоу. Какие-то детали постепенно уточнялись, у меня в голове уже возник женский образ, многие черты которого я уже записала (я изобразила ее на первой странице своего блокнота, всегда покоящегося на дне моей сумки). Моя будущая героиня была звездой популярной телепередачи, молодой двадцатипятилетней женщиной, красивой и статной, осыпанной похвалами и весьма востребованной. Персонаж, в равной степени напоминающий Лоану из «Loft Story» и Трумана Бербэнка из «Шоу Трумана».
Рассказывая и пытаясь разъяснить мой план, я очень скоро заметила ее разочарование или, точнее, досаду. Я поняла это по тому, как убыстрился темп резки; покончив с пореем, она, склонив голову к доске, набросилась на морковь. Ее движения были стремительны, точны, она внимательно слушала, но не смотрела на меня.
Когда я закончила изложение основных линий моего замысла, она выждала какое-то время, а потом заговорила.
Воспроизвожу здесь диалог, который состоялся между мной и Л. Я записала его в тот же вечер, сразу по возвращении домой. Я не могла лечь в постель. Отыскав в коробке со школьными принадлежностями тетрадку, я пыталась восстановить наш разговор в мельчайших деталях. Конечно, для того, чтобы выплеснуть его наружу, изгнать из себя. Возможно, я предчувствовала, что этот разговор имеет какое-то задержанное действие и подействует методом медленного распространения. Помнится, я боялась забыть его и что он подействует без моего ведома.
В первые месяцы нашего знакомства я продолжала записывать в тетрадь наши разговоры или монологи Л. До того дня, когда я вообще утратила способность писать, но я к этому вернусь.
Л. подняла на меня глаза, мне показалось, что она пытается контролировать тембр своего голоса и даже его расход.
– Ни на мгновение не могла вообразить, что ты задумала написать что-то вроде этого. В журнале «В мире книг» я прочла статью, в которой ты говоришь о книге-фантоме, еще более личной, к которой ты в конце концов придешь. Тайной книге, спрятанной в глубине этой.
Я прекрасно понимала, о каком интервью она говорит. Я сделала вид, что смутно припоминаю, о чем речь.
– Правда? Я так сказала?
– Да. Ты рассказывала о траектории, проходящей через многие точки, и что тебе отныне будет сложно вернуться к вымыслу. Я прочла твою последнюю книгу с той мыслью, что она содержит другую, будущую, более значимую и более опасную.
