По правде говоря, большинство моих друзей уехали из Парижа. Теперь они живут в Нанте, Анжере, Валансе, Рокбароне, Кане, Эвекмоне, Монпелье.
Становилось прохладно. Сходить за свитером означало потерять связь, а значит, прервать разговор. Не знаю, как, взобравшись на земляной холмик в глубине курсейского сада, я в разговоре с Л. дошла до рассказа об этой волне отъездов, несколько лет назад оставившей меня почти сиротой, до тех пор пока я не почувствовала, что способна завести отношения с новыми людьми. Я поведала Л., как один за другим мои друзья собрали детей, багаж – будто город охватила чума, – и об этом абсурдном чувстве утраты, то есть оставленности, которое я ощутила, когда они все уехали меньше чем за пять лет.
Л. сказала, что понимает. Ей знакомо это чувство, она и сама испытала его. Друзья не покинули ее ради провинции, они просто покинули Л. после смерти ее мужа. Она пообещала, что как-нибудь расскажет мне, и пожелала хороших каникул. Она будет думать обо мне.
В августе Франсуа улетел в Вайоминг, а я вместе с Луизой и Полем села в поезд, чтобы отправиться в «дом-для-каникул».
Впервые за долгое время мне показалось, что вещи приобретают свою нормальную форму и пропорции, как если бы все это – этот роман, вышедший несколькими месяцами раньше, вызванный им волнообразный резонанс, – вся эта череда концентрических кругов, распространившихся в невероятном пространстве и глубинно изменивших мои отношения с некоторыми членами моей семьи, – как если бы ничего этого не существовало.
Там, среди тех, чей взгляд не изменился, не помрачнел, не затуманился, тех, кто остался далеко от всей этой тщеты, но так близко ко мне, мне показалось, что мое тело расслабилось.
Мы смеялись, спали, пили, танцевали, мы говорили и ходили часами. Я пообещала себе, что однажды опишу их, моих друзей, рассеянных тут и там; друзей детства и зрелости, и эти двадцать пять или сорок лет, которые стали свидетелями того, как мы растем, становимся родителями, меняем свою жизнь, работу, дома, иногда любовь.
Все это время у меня не было известий от Л. Думаю, я не рассказывала о ней своим друзьям.
Спустя три недели мы, Луиза, Поль и я, вернулись в Париж. Веселые и отдохнувшие, мы занимали семейное купе в скоростном поезде. Я внезапно ощутила себя невероятно живой; я со своими детьми ехала в поезде, увозившем нас из ланд; я приготовила сандвичи, как они любят: с маслом или без, с салатом или без. Мы провели чудесный отпуск. Я смотрела, как за стеклом стремительно проносится пейзаж, мои дети вот-вот разлетятся и начнут жить своей жизнью. Я гордилась ими, гордилась тем, какими людьми они оба стали. Я думала о том, что, несмотря на тревоги и семейные обиды, я передала им нечто все-таки напоминающее радость.
В автобусе, в час пик, когда всех троих стиснула толпа, я внезапно разволновалась до слез. Что-то завершалось, и что-то другое должно было вот-вот начаться, мне невероятно повезло, с самого начала и все это время удача на самом деле не покидала меня. Предстоял приятный и напряженный год, я собиралась приняться за книгу. Я часто буду навещать своих детей там, где они будут находиться. Мне предстоит познать новую жизнь в новых очертаниях, к которой я смогу приспособиться. Следует держать ностальгию на расстоянии и закрепиться в настоящем. Бояться нечего.
* * *
Дельфина, это тяжело. Принадлежать твоей семье, носить одну фамилию с тобой – теперь это очень трудно. Ты присвоила себе эту фамилию, замарала ее, нагадила на нее. Вот что ты нам навязываешь, нам всем, и этот назойливый вопрос, которым нам уже прожужжали уши: «Вы не родственник автора?» Да, я родственник автора, и мне это осточертело. Мне и всем остальным, поверь, нам на это решительно насрать. Возможно ли теперь существовать вне этого вопроса, быть кем-то другим, а не родственником автора? Вот уж не подарок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Похоже, ты забыла, что больна. Да, больна. Ты серьезно больна. И к тому же это заразно. Ты думаешь, что выпуталась из этого, но ты забыла об осложнениях. И потом, все доктора тебе скажут: эти штуки перемещаются, они никогда не пропадают насовсем. Это генетика, и это в тебе.
Ходят слухи, будто ты избавилась от своих детей. Наконец-то прекрасная мать предстает во всей красе! Отлично сыграно. Путь свободен, правда, теперь ты можешь наслаждаться, швыряться деньгами, изображать светскую львицу на VIP-вечеринках. Я знаю, что ты плохая мать, пользующаяся первой возможностью отправить своих ребятишек подальше, под предлогом, что они решили продолжить образование.
У твоих детей мать выдумщица.
Мне жаль их.
Я стояла, зажав письмо в руке.
Сперва я смутно ощутила, что мне стало трудно дышать, а потом в груди начал расти ком – это было знакомое, неконтролируемое чувство. Пальцы у меня слегка дрожали. Я не успела ни разобрать чемодан, ни разложить вещи. Бросила на стол пачку писем, вынутых из почтового ящика, заварила себе чай и принялась откладывать рекламные проспекты, потом один за другим вскрывать конверты, пока не наткнулась на это письмо, отправленное накануне. Луиза и Поль были в своих комнатах и могли в любой момент выйти, не могло быть и речи, чтобы я расплакалась. Я подумала позвонить Франсуа, но поняла, что из-за разницы во времени у меня нет никакого шанса застать его дома.
Я сложила письмо. Глубоко вдохнула и принялась за следующее. И в этот момент зазвонил мой мобильник. Это была Л. Она помнила, что я на этих днях возвращаюсь из отпуска, и хотела узнать, как дела. На секунду я задумалась, уж не видела ли Л., как я вхожу в квартиру, и, движимая странным рефлексом, посмотрела в окно. Все было неподвижно: почти все занавеси задернуты, шторы опущены, ниже этажом через открытое окно было видно, как курит, сидя возле низкого столика, какая-то пара.
Л. понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я пребываю в ненормальном состоянии. Мой голос явственно выдает мое настроение, и не потому, что я не пытаюсь изменить его, овладеть им. Ничего не поделаешь, мой голос выдает, кто я: чересчур «впечатлительная», несмотря на постоянное увеличение словарного запаса. Л. тут же предложила мне выпить по стаканчику, она как раз утром закончила рукопись, над которой работала, и ей тоже необходимо расслабиться. Я согласилась встретиться с ней попозже, сначала надо прийти в себя и посетить супермаркет, чтобы набить холодильник. Письмо я положила в сумку с намерением показать его ей.
В кафе Л. у меня на глазах развернула письмо. Я следила за ней, пока ее взгляд скользил по строчкам. Она не заколола волосы, веки были покрыты серыми тенями с металлическим блеском, что подчеркивало ее бледность. Губы были едва подкрашены розовой помадой. Она была очень красива. Она читала, а я видела, как от негодования меняется ее лицо.
– Ты знаешь, кто это?
– Нет.
– Думаешь, кто-нибудь из родных?
– Не знаю.
Пока Л., заметно потрясенная, перечитывала письмо, я рассказала ей о том, которое получила несколькими неделями раньше. Мне помнилось, что оно было не таким резким. Л. на несколько секунд задумалась, потом снова взглянула на меня.
– Ты никогда не рассматривала возможность написать книгу про «потом»? Книгу, которая рассказывала бы о появлении твоего последнего романа, его последствиях, что он спровоцировал, ускорил, выявил. О том, как он воздействует, с отсрочкой.
Да, рассматривала. Эта мысль приходила мне в голову. Рассказать о том, как книгу приняли, о неожиданной поддержке, о волнующих письмах. Рассказать, каких усилий стоило некоторым, чтобы принять текст, об их неослабном желании суметь это сделать. Об уважении к литературе. Рассказать о запоздалых признаниях, нашептанных, стоило появиться книжке, о неожиданно всплывших воспоминаниях. О стратегии защиты, о безмолвных процессах. Да, было соблазнительно написать об этом: потрясение коснулось не только так называемых «зон риска». «Зоны риска» очертили точку попадания, поглотили ее, приняли. Более разрушительные подземные толчки происходили на других территориях, тех, к которым я прикоснулась, обошла, которые я добровольно исключила из поля повествования.
