Но, с другой стороны, они несли гораздо большую ответственность. Если что-нибудь случалось, работа шла плохо по вине бригады, то рабочие — члены партии — несли такую же или даже большую ответственность за это, чем беспартийный бригадир. Если появлялись вакантные административные должности, на них обычно выдвигали членов партии, нежели беспартийных работников с такими же способностями».
А вот конкретные люди, выдвинутые партией на руководящую работу: «Директор коксохимического завода Шевченко — тот самый, который был заместителем начальника строительства в 1933 году, — с тех пор успел получить орден Ленина. Он стал членом районного и областного комитетов партии, поселился в отдельном доме из восьми комнат и регулярно зарабатывал несколько тысяч рублей в месяц. Шевченко много работал и нещадно гонял своих подчиненных. В целом все руководимые им подразделения работали хорошо. Но сам он так и остался грубым, невоспитанным человеком и непорядочным карьеристом. Иногда в мелочах он выдавал себя. Например, 1 мая 1936 года коксохимический завод получил пятьдесят патефонов, которые должны были быть вручены лучшим рабочим в качестве премий к празднику Первого мая. Шевченко забрал себе десять патефонов и продал их, положив деньги себе в карман. И он сделал это не потому, что ему нужны были деньги. Все, что он только мог пожелать, у него уже было. Просто таким уж он был человеком». Сами понимаете, если Скотт о нем пишет, упоминая фамилию и должность, то значит, орденоносец Шевченко уже сидит. Поэтому Скотт не стесняется даже в тексте книги: «Однажды вечером он устроил прием, по своим масштабам неслыханный для Магнитогорска. Он послал специально агента на юг купить фруктов и шампанского, нанял лучших музыкантов в городе и пригласил все сливки общества из Березок. Даже Завенягин приехал на этот банкет около часа ночи, но отношения между этими людьми складывались таким образом, что ни Шевченко, ни его гости не начинали есть и пить до тех пор, пока не появился их начальник. Завенягин, довольно неодобрительно отнесшийся к подобной оргии, пробыл всего лишь полчаса и уехал. Всю ночь и даже на следующий день Шевченко и его приятели поглощали остатки приготовленных для этого банкета блюд. Заводским инженерам и администрации было прекрасно известно обо всем, однако рабочие ничего не знали». Вот еще один партийный выдвиженец: «Николай Иванович Удкин, один из коллег Шевченко, был старшим сыном в состоятельной украинской семье. Он был убежденным сторонником того взгляда, что Украину завоевали и подавили, а теперь ее эксплуатирует группа большевиков, состоявшая в основном из русских и евреев, которые ведут — не только Украину, но и весь Советский Союз в целом - к гибели. Более того, он полагал, что капиталистическая система функционирует гораздо лучше, чем социалистическая. Это мнение он высказывал своим самым близким друзьям». Понятное дело, что и Удкин уже получил свою десятку, хотя и остается вопрос, а как Скотт узнал о его настроениях?
А вот о Завенягине, о котором, как я писал, Скотт думал, что того арестовали: «…Однако мне кажется, что закат его карьеры начался в тот момент, когда он привел в состояние шока нескольких подлинных коммунистов в Магнитогорске, людей совестливых и порядочных, и вызвал зависть у всех остальных, построив излишне просторные и комфортабельные дома для себя и некоторых близких к нему людей, среди которых был и начальник ГПУ. У Завенягина был самый большой дом из четырнадцати комнат, стоимость которого вместе с обстановкой составила 300 тысяч рублей. Все это не привлекло бы такого внимания и не вызвало бы столько разговоров, если бы дело происходило где-нибудь в другом месте, а не в Магнитогорске, где рабочие жили в грубо сколоченных деревянных бараках, а инженеры и технический персонал — в довольно-таки убогих квартирах, где были открытые канализационные сточные канавы, и что хуже всего — больница размещалась в неотапливаемых барачных помещениях, в которых даже не были настелены полы».
А вот сменивший Завенягина на посту директора П.И. Коробов: «Это чувствительный и искренний человек, преданный идеалам коммунизма. Продвижение Коробова вверх по служебной лестнице дало ему возможность занять такое положение, где он начинает понимать все то, что раньше даже не приходило ему в голову. Я несколько раз разговаривал с ним и почувствовал, что чтение иностранных журналов и его постоянно расширяющийся кругозор заставляют Коробова, сомневаться в том, что Советское государство сможет когда-нибудь догнать такие развитые капиталистические страны, как Соединенные Штаты. Он также начинает видеть не только героическую, но и темную сторону жизни в Советском Союзе, он замечает карьеризм, тосты, награды, аресты, нажим, интриги и тому подобное».
То ли потому, что Скотт американец и понять русских так и не смог, то ли в силу необходимости писать такие отчеты, которые безусловно будут приняты и поняты в Вашингтоне, но он любые мотивы поведения советских людей сводит к одному – к деньгам! Возможно, потому, что этот мотив единственно ему понятен. Вот он объясняет поразительное стремление советских людей к образованию:
«Разница в зарплате, увеличившийся разрыв между зарплатой квалифицированных и неквалифицированных, с образованием и без образования работников в значительной степени были попыткой стимулировать желание учиться. Подобные действия помогали преодолеть летаргию, традиционную медлительность, неповоротливость и лень русского крестьянства. Население (и особенно крестьян) необходимо было увлечь учебой. В какой-то степени интерес уже пробудился — он возник как ответная реакция на длившееся веками лишение доступа к образованию и как результат природной любознательности, присущей любому человеческому существу. Но требовался и дополнительный стимул. Если бы зарплата пастушонка и инженера была одинаковой, большинство крестьян продолжали бы пасти свои стада и никогда не побеспокоили бы Ньютона и Декарта.
В 1933 году разница в зарплате была приблизительно следующей: средняя ежемесячная зарплата неквалифицированного рабочего Магнитогорска составляла что-то около 100 рублей; ученика квалифицированного рабочего — 200; квалифицированного рабочего — 300; инженера, не имеющего опыта работы, — от 400 до 500; инженера со стажем — от 600 до 800; управляющих, директоров и т.п. — от 800 до 3000 рублей. Такая резкая дифференциация плюс отсутствие безработицы, а значит, уверенность в том, что можно без труда устроиться по любой освоенной специальности, еще более увеличивали и стимулировали интеллектуальную любознательность людей».
То есть по прямо-таки навязываемому Скоттом выводу, деньги «рулят» абсолютно всеми в СССР – потерянные деньги руководят кулаками, желание приобрести деньги руководит остальными. И ничего, кроме денег!
Однако все эти кулаки, преступники, старорежимные люди, функционеры политических и общественных организаций, государственная администрация - это активный, но очень незначительный процент населения. А основная масса как относится к Советской власти? Скотт понимает, что обязан об этом что-то сказать, и его сведения о народе сводятся примерно к такому факту: «Когда разговариваешь не с чиновниками низшего и среднего звена, а с более или менее обычными, средними советскими гражданами в поездах, у них дома и т.д., то кажется, что они боятся всего несколько меньше, чем это можно было бы ожидать. Некоторые из тех, с кем я разговаривал в поезде, и несколько моих друзей высказывались достаточно свободно, причем общая тенденция их высказываний отнюдь не полностью совпадала с политической линией передовиц газеты «Правда»».
Понимаете, пять лет Скотт жил в СССР, обнюхал у нас все углы, на задворках магнитогорской больницы нашел даже «послед (плацента), который выпал из бочки, а потом примерз к земле» (и знает же, кошкин сын, как это выглядит!). А вот людей, для которых Советская власть своя, которые искренне и не за деньги будут ее защищать, так и не увидел! Ну ни одного!
Итак, Скотт поставлял правительству США информацию тенденциозную. Почему? Он мог извращать ее и по каким-то идейным соображениям, скажем, потому что был троцкистом, но эта информация обязана была быть такой искаженной, поскольку логика сбора шпионской информации требует, чтобы все шпионы всех государств кормили свои правительства именно такой информацией.
Теперь представим себя на месте этих иностранных правительств. Мы знаем, что свою прессу держим в кулаке посредством ее хозяев (которые и нас подняли в правительственные кресла). Мы судим по себе, поэтому прессе СССР не верим, ибо убеждены, что это Сталин заставил ее писать о единстве Советской власти и народа.
А своим информаторам мы верим.
