– Чай подвозили?
Солдат поднялся с мешков и потряс пустой флягой. Сменщик грубо выругался и сплюнул в пустыню.
– У меня тут курево! – солдат похлопал по карману в бушлате.
– Ты что? – сказал сменщик.
– А что?
– Здесь курить нельзя! – сменщик топтался возле бруствера, поджидая, когда солдат выберется из траншеи.
– Здесь ничего нельзя!
Над траншеей по-прежнему бегал ветер.
Сменщик коротко усмехнулся и, повернувшись спиной к ветру, стал мочиться.
– Может, отойдёшь чуть подальше? – сказал солдат.
– Ты что?
– Так ведь рядом граница, – пояснил солдат. – Не дай Бог ветер к иорданцам отнесёт… Тебе международный конфликт нужен?..
– Суки! – проговорил сменщик и спрыгнул в траншею. – Между прочим, – полчаса назад в нашу палатку змея заползла…
– Змея?
– Коричневая! – сменщик почесал себе нос и перезарядил пулемёт.
Солдат задумчиво посмотрел туда, где над бруствером мерцали усталые звёзды.
– Змея была мальчик или девочка? – спросил он.
– Ты что?
– А что?
– Разве их разберёшь? Говорят, змея-девочка в одиночку заползать не станет…
– Суки!
– Жаль, что нет чая! – сказал сменщик.
– Нет, чая нет… Песок, вон, есть, ящик с патронами есть, а чай не подвезли.
– Жаль! – повторил сменщик.
Солдат подумал об уходящей ночи, о палатке, в которую заползла змея, и, сдвинув три мешка с песком воедино, прилёг на них.
– Я, пожалуй, здесь пережду… – сказал он.
Сменщик пожал плечами.
– Отдыхай, – сказал он, накрывая солдата двумя одеялами. – А я за иорданцами послежу!
Ветер над траншеей немного стих.
«Суки!» – пробормотал солдат и сразу уснул.
Слепой вечер
Где я?
Я не знал.
Понятия не имел.
Был вечер, и был город, и была луна там, где ей положено быть, а где был я – не знал, и всё тут!
Я стоял на какой-то улице и шептал её имя.
Она не отзывалась.
И тут я понял, что мне конец. А потом вдруг догадался, что мне не конец, и что я лишь только думаю, что мне конец.
Полил дождь. Присев на скамейку возле автобусной остановки, я принялся смеяться над собой и над этим городом.
Девочка в синей куртке, тронув меня за рукав, спросила: «Дядя, вы чудак?»
Я молча пожал плечами, и девочка ушла. Я посмотрел, как под колёсами автобусов погибают дождевые капли.
Рядом остановилась женщина с большим серым зонтом. Она смотрела то на дорогу, то на меня. Кроме серого зонта, у женщины было измученное лицо.
– Желаете спросить о чём-либо? – сказал я.
– С чего бы?..
– Может, душу облегчить… Если пожелаете, на какое-то время побуду священником. Говорят, после исповеди легчает…
Подошёл автобус. Встав на подножку, женщина обернулась ко мне и спросила:
– Вы нормальный?
Я выплюнул изо рта дождевую воду, помахал женщине и нежно улыбнулся.
И вдруг дождь утих.
Я запел песню, знакомую мне со времён детского сада.
Потом, когда песня окончилась, мне стало очень тоскливо, ибо снова поймал себя на мысли, что не знаю, где я.
У старика с белой бородкой спросил:
– Где тут кинотеатр?
– Какой именно? – у старика были улыбчивые глазки.
– Любой из них! Мне бы только посмотреть кино…
Старик задумался.
– Неприятности? – спросил он.
Мне не хотелось признаваться, что Анна меня больше не любит, и что теперь не знаю, где я. Решил сказать, что у меня что-то с памятью.
– Тогда тебе не в кино, – проговорил старик.
Я молча склонил голову.
– Поликлиники откроются завтра в восемь, – добавил старик и почему-то отошёл от меня на цыпочках.
Я принялся разглядывать просветы между облаками и позвал ту, которая меня прежде любила. Она не отозвалась.
«Наверно, чем-то занята…» – подумал я.
Ощутив под ладонью мокрую штанину брюк, я подумал, что если человек что-то ощущает, то ему, наверно, не совсем конец.
Подошёл автобус. Водитель открыл дверцы и посмотрел на меня. Я отвернулся. Дверцы захлопнулись.
Я вдруг подумал, что когда-нибудь умру от разрыва сердца, и что меня никто искать не станет.
– Вам плохо? – спросил прохожий.
Не ответив, я поднялся со скамейки и перешёл дорогу.
В кафе мне подали стакан чая и стакан тёплого молока, но я никак не мог отогреться. Тогда я снял под столиком туфли и носки и попросил бутылку красного вина.
Я старался не думать о том, что не знаю, на каком теперь свете, и вдруг меня стошнило.
В туалете я хотел позвать ту, которая меня прежде любила, но рассудил, что звать женщину в туалет неприлично. В раковине, под тёплой водой, промыл ноги и вернулся к своему столику.
– Хотите ещё чего-то? – спросила молоденькая официантка. У неё была такая же маленькая грудь, как у той, которая меня больше не любит.
Мне хотелось потрогать эту грудь, но меня охватила неясная усталость, и я сказал:
– Не знаю! Я даже не знаю, где я.
Официантка рассмеялась и отошла, а меня огорчило то, что я так и не потрогал её грудь.
За окном повис густой обволакивающий мир туман.
«Где я?»
Я не знал. Не имел понятия.
Мне стало страшно от мысли, что, возможно, никогда и не узнаю.
И вдруг из тумана отделилась длинная чёрная рука и, проломив окно, принялась раскачивать мою голову.
…И всё вокруг, кроме моего страха, погасло.
Задумчивая ночь
Мы сидели возле окна в баре «Рога буйвола», и Дов, указав на луну, сказал:
– Задумчивая она.
В радиоприёмнике на что-то жаловался саксофон.
Я вспомнил:
– Когда мы делали сына, то моя жена во время этого процесса вдруг впала в состояние тихой задумчивости.
– Прямо во время процесса? – изумился Дов.
Саксофон прекратил жаловаться, и над баром зависла гнетущая тишина.
– Поэтому, видимо, наш сын такой задумчивый? – предположил я.
Дов посмотрел куда-то в угол.
– А у меня сына нет, – сказал он. – И дочери нет…
Мы выпили ещё по стакану вина, и я заметил, что у Дова задумчивые руки.
– В этом баре одна тоска! – заметил я.
В другом баре три шлюхи, бросив в нашу сторону оценивающие взгляды, с презрением отвернули головы. Они курили сигареты, вставленные в длинные тонкие мундштуки.
Подсев к стойке, я попросил большую бутыль вина, но Дов сказал, что вино мы уже пили, и тогда я попросил виски со льдом.
Хозяин бара изобразил на лице виноватую улыбку и предупредил:
– Скоро закрываемся!
В ответ Дов заметил:
– Мы все рано или поздно закроемся!..
Услышав слова Дова, шлюхи всполошились, схватились за сумочки и торопливо направились к выходу. Хозяин бара пожелал девочкам крупных успехов, а мы с Довом привстали и пожелали им даже больших успехов.
Возле двери одна из шлюх замедлила шаги и, не оборачиваясь, громко сплюнула на пол.
Хозяин бара облегчённо вздохнул и пошёл за половой тряпкой.
– Эти виски – гадость! – сказал Дов.
Я отпил два-три глотка.
– Мерзость! – согласился я.
Слева на стене висел большой портрет пожилой женщины. «Мамаша хозяина бара» – решил я. У женщины были задумчивые плечи.
Мы поднялись и оставили деньги на стойке, потому что хозяин бара был занят тем, что ползал по полу с тряпкой.
На улице Дов сказал:
– Она всё ещё такая!
Я вскинул голову к небу.
– Луна всегда такая!
Дов взглянул на часы.
– Скоро рассвет!
Я покачал головой.
– Когда рассветёт, луны не станет…
Дов тоже покачал головой.
– Луна не вечна, – сказал он. – Как и всё остальное…
Я заметил, что Дов не прав.
– Луна вечна! – настаивал я. – Как и всё остальное…
Мы побродили по городу, и вдруг нас охватило неприятное ощущение трезвости.
– Луна уходит! – задумчиво проговорил Дов.
Я остановился и немного посвистел.
В конце улицы стояла синагога. Она была открыта, и мы, достав из крошечной ниши молитвенник и кипы, встали у входа. Рядом с нами оказался светловолосый мужчина с непокрытой головой.
– Ты не еврей? – спросил я.
– Я из Дании, – ответил он. – Турист.
– Решил помолиться?
– С утра я всегда… – у туриста были задумчивые глаза.
Дов предупредил:
– Но тут еврейский храм!
Турист приподнял задумчивую бровь.
– Разве Бог не един? – спросил он.
Мы с Довом заглянули в молитвенники.
– Господи… – задумчиво начал я.
– Прости… – закончил Дов.
Турист из Дании опустился на колено, перекрестился и, поднявшись с пола, вышел на улицу.
В открытые двери синагоги мы увидели, как в небе расслабленно потягивалось облачко, и луна, собирая последние свои силы, всё ещё серебрила город.
Идиоты
Александру Кобринскому
После утренней пробежки я подсел к компьютеру и, на всякий случай, постучал по дереву. Накануне я задумал написать новеллу об усталом мужчине, который, надеясь отыскать покой в загородной прогулке по лесу, вдруг обнаружил, что кто-то вырубил все деревья.
Первая фраза показалась мне сырой, затянутой и тяжёлой, и тогда, полагаясь на свой немалый опыт, я извлёк из нижнего ящика письменного стола бутылку коньяка и поставил её рядом с собой. Наполнив рюмку, я немного отпил. Первая фраза упорно сопротивлялась. «Ну же!» – на следующем глотке я задержался подольше…
