– Вы, майор Собин, это говорите только от своего имени или от имени вашего товарища Саротина?
– Это и мое мнение! – заявил майор Саротин. – Но, как вы понимаете, этот разговор идет между нами, если о нем будет кому-то еще известно, то мы откажемся от своих слов, понимаем, чем мы рискуем, доверившись вам.
Наступила томительная пауза, офицеры смотрели на меня, ждали моей реакции, я лишь развел руками, сказал, улыбаясь:
– А я от вас никаких признаний не слышал. Слышал лишь бог Морфей, вечно сонный и зевающий, своим видом внушающий мысль, что лучше умереть во сне, чем всю жизнь мучиться от бессонницы!
Офицеры смотрели себе под ноги, молчали. Чувствовалось, что они никак не ожидали такой реакции с моей стороны, не знали, как понимать мои слова, струсили, испугались своего признания.
– Конечно, никто не знает, что нас ждет впереди, – сказал майор Собин, нарушив молчание, – вы, командир, правильно сказали, что наши слова известны только богу Морфею, но он далеко – и молчит. – В голосе майора Собина звучали нотки угрозы, однако я не показал вида, что правильно истолковал его слова, толкнул дверь, ведущую в мою комнату, она шумно открылась и так же шумно захлопнулась из-за наличия пружины, и я оказался один в большой и узкой комнате, похожей на длинный коридор или тюремный карцер.
За окном комнаты шумел ветер. Где-то в углу скреблись мыши. Было жутко и тоскливо, словно мыши скреблись в моей беспокойной душе. Подумал с грустью: «Судьбе было угодно вынести меня мощным потоком за пределы России в Афганистан рушить города и села, превращать в пепел кишлаки, а самому ютиться в грязных и неухоженных ночлежках, не приспособленных к нормальной жизни. Такова, видать, моя судьба изгоя, чем-то похожая на судьбу моего деда, Баева Ильи Васильевича. Дед по причине раскулачивания жил, где придется, как я, терпел нужду и несправедливость. Я, кажется, шел по следам своего деда. Так решил бог».
Комната, в которой мне предстояло какое-то время проживать, мне сразу не понравилась своей неухоженностью, наличием старой мебели, внушающей брезгливость и отвращение. У стены стоял пыльный стеллаж со старыми газетами и журналами. На стеллаж падал от окна луч света и освещал его, другая часть узкой комнаты была в полумраке, печали и тоске.
Со стеллажа взял старую, потрепанную книгу М. П. Арцыбашева «Санин». Полистал роман. Многих страниц не было. Вырваны. Другие испачканы грязью и кровью. Положил книгу на место. Взглянул в маленькое зеркало, висевшее на стеллаже, покрытое пылью. Взглянул и не узнал себя, своего изможденного лица, измученных глаз от тревог и хлопот. Чувствовал, что моя душа, как и тело, кровоточит от ран и обид, справедливых и несправедливых, через которые пришлось перешагнуть, оставив на сердце незаживающие рубцы.
Присел на кровать. Задумался. Как работать в таком коллективе? Где каждый за себя и все против каждого. Короткая, но ясная мысль, как удар молнии, вошла в мое сознание – следует создать в коллективе нормальные взаимоотношения, но как это сделать, пока не знал.
«Я не настолько большой начальник, чтобы подбирать подчиненных под себя! – подумал я. – Значит, придется работать с теми, кто есть».
Шла необъявленная война с афганским народом, я был вынужден в ней участвовать. Пресечь безрассудство солдат по отношению к мирным гражданам Афганистана я не мог. Устыдить – бесполезно, как и своих подчиненных Саротина и Собина. Что же остается делать? Продать свои убеждения, как продал их Исав за чечевичную похлебку, или четко требовать уставных отношений с подчиненными и превратить убеждения в стержень борьбы с явным врагом, кто поднял на нас руку, вооруженную автоматом? Выбор я сделал и стал успокаиваться. Мой взгляд упал на небольшую картину, висевшую рядом с дверью, изображающую драму в пустыне. На верблюжьей тропе бездыханно лежал молодой, красивый человек в богатом халате со следами крови на лице, а на его теле кровоточили ножевые раны, их было много, кровь из ран сочилась прямо на песок. Рядом с молодым человеком – старик, он склонился над смертельно раненным, должно быть, сыном. Глаза старика безумные и страшные от горя. Он, кажется, хотел приподнять раненого, но понял, что молодой человек умер, и оцепенел от ужаса. Мир в душе старика распался. В душе не стало веры в справедливость. Он был в одном шаге от смерти.
Картина заинтересовала меня.
«Что же все-таки здесь произошло? – спросил я себя. – Не картина художника, а загадка с множеством вопросов».
Караван из двугорбых верблюдов остановился в пути, где нет ничего – ни воды для людей и верблюдов, ни тенистых деревьев от жары. Что же случилось с молодым человеком в богато убранном халате? Кто его ранил и за что? Ограбление в пустыни? Не похоже. Следов ограбления нет и рядом нет грабителей. Что произошло?
Я внимательно и пристально всматривался в картину, пытаясь лучше понять оригинальность ее построения. К седлам верблюдов привязаны многочисленные вьюки. Они не тронуты. Стало быть, ограбления не было, так что тогда произошло? Кругом песок и палящие лучи солнца. Казалось, что я вот-вот постигну тайный смысл неизвестного художника, но тайна, как скользкий песок, исчезала сквозь пальцы. Мало что мог подсказать обезумевший от горя молчаливый старик с неописуемой тоской в глазах. Над стариком кружились мощные грифы, а он даже не смотрел на них, словно не замечал надвигающейся опасности, исходящей от этих прожорливых, когтистых хищников. Уста старика по-прежнему были плотно сжаты.
– Чтобы понять сердцем эту картину, нужно хорошо знать Афганистан, его обычаи, проблемы и беды! – подумал я о картине художника. – Она несет в себе какие-то тайны и проклятия, по-видимому, именно от этого никак не дается разгадка трагедии в песках Афганистана.
Я привстал с кровати, подошел ближе к картине, и луч дневного света, который я загораживал, неожиданно упал на одинокого путника, поспешно удаляющегося прочь с места преступления. «Может быть, разгадка картины кроется в этом человеке?» – подумал я. Человек невзрачного вида оглянулся назад, и наши глаза встретились. Я зажмурился от его взгляда убийцы, от чужих глаз по телу прошелся холод, словно убийца был где-то здесь, рядом со мной и только что вышел из моей комнаты. Вновь пристально стал всматриваться в след удаляющегося путника. След был… кровавый. Мелькнула мысль: «Снова на моем пути повстречались верблюды». В Кабуле увидел у нищего в руках отрубленную голову верблюда, что надолго выбило меня из колеи. Понял, увидеть наяву или на картине верблюдов – верный признак того, что пора собираться в дорогу. Так ли будет на этот раз?
Снова присел на кровать, поставив картину под луч света, идущего из окна. Неожиданно обнаружил, что караван ожил, зашевелился, раздались перезвоны усталых колокольчиков, подвешенных к шеям верблюдов, а след удаляющегося путника весь в крови. Человек, кажется, двигался через силу, волочил ногу, оставляя на песке кровь. Лицо искажено судорогой, без единой кровинки, бледное, как полотно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
