Кругом был обман и коррупция. Чиновники оценивали человека по карману, на карман и смотрели, а не на человека. Скажи им, чтобы тебя повесили или расстреляли, – не повесят и не расстреляют без взятки.
Несмотря на колоссальную коррупцию в 40-й армии, она все еще воевала против афганского народа, а не против своих правителей. В подразделениях усилиями сержантского состава поддерживался какой ни есть, но порядок. Солдаты ходили строем, пели песни. Приученные однажды ходить строем и петь, они уже не могли жить иначе. Ходили строем вокруг казармы даже по праздникам, когда этого не требовалось, они молча сбивались в стадо и маршировали по лужам, твердо ставили на самое дно лужи до блеска начищенные сапоги и по-детски радовались, что грязь вылетает из-под сапог и бисером разлетается по сторонам.
– Это хорошо, что солдаты месят грязь по лужам, – говорили офицеры, – а не повторяют чьи-то умные речи о конце афганской войны. Тогда никому не сдобровать. Как говорил Карамзин: «Все готовились к смерти; никто не смел упомянуть о сдаче!»
Усилиями солдат 40-й армии Афганистан толкали на путь марксизма и, кажется, дотолкались, что народ Афганистана поднялся на борьбу с врагом, который намеревался «перекрестить» Афганистан и заменить Коран на «Капитал» Маркса.
40-я армия дышала на ладан, а в Кремле ожидали богатые трофеи и бахвальные речи в адрес Брежнева.
Стихи Глинки, как ничто лучше, характеризуют время, в котором кипели тайные страсти:
Кто узрит нас? Под ризой ночиПутями тайн мы пройдем,И будет пир страстям роскошный.
В Кремле не сознавали что делали. Был «пир во время чумы». Пожалуй, только Бабрак Кармаль понял, что он проиграл, ввязавшись в советскую авантюру. Его жизнь была более чем скромной и бесполезной. Он не сразу понял, что в Афганистане происходит. Плотно прикрывал за собой дверь кабинета и сердился на шум с улицы, где велась стрельба и совершалась история. У Кармаля были мечты и стремления, но не было характера, и из-за этого он легко лил слезы, если ему кого-то было жалко.
Многочисленные камни, разбросанные в ходе афганской войны вместо православных крестов, могли бы о многом рассказать, о чем молчали политики, о предательстве века коррумпированной власти Брежнева и Кармаля. Грифы секретности на документах о жертвах войны, как чугунные львы, стоят на страже зла. Их нельзя помирить между собой, как нельзя примирить разбойника Варавву и Га-Ноцри, безвинно казненного.
«Кто я теперь? – думал я о себе. – Куда закинула меня судьба?»
Я – человек. Судьба закинула меня в Кандагар, объятый войной, чтобы собирать разбросанные камни, приблизить конец войны, если не примирить ожесточившиеся стороны, то хотя бы нанести массированный удар по кандагарскому басмаческому подполью в одной из самых больших по протяженности афганских провинций. Среди небольшой группы разведчиков, заброшенной в Кандагар, был мой земляк из Тобольской губернии Александр Григорьев, водитель автомашины, он был родом из деревни Карачино, что находится в нескольких верстах от Тобольска.
Рядовой Григорьев поначалу показался мне замкнутым и стеснительным солдатом. Говорил лишь по делу, чувствовалось, что какой-то тяжелый груз прошлых лет мешает ему раскрыться в полную мощь и жить полноценной жизнью.
– Сколько тебе лет, сынок? – спросил я Сашу Григорьева, пригласив к себе в комнату для беседы.
– Скоро будет девятнадцать.
– Откуда ты родом? Кто твои родители? Где они проживают? Расскажи, Саша, о себе.
– Я, товарищ полковник, деревенский. До армии жил в деревне Карачино, что примерно в тридцати верстах от Тобольска. Из деревни Карачино хорошо виден Тобольск, что находится на горе. Деревня названа в честь ближайшего сподвижника хана Кучума, Карачи. Там я родился, учился и жил со своими родителями и братьями. Теперь в деревне Карачино живет только моя мама. Отец умер. Братья покинули деревню. Деревня вымирает, остаются только старики и старухи. Они-то и пополняют местное кладбище, где похоронен мой отец.
Узнав, что рядовой Григорьев – мой земляк, я ему ничего не сказал об этом, решил проверить на деле, каков он мой земляк, можно ли на него положиться в трудную минуту жизни, если он оправдает доверие, решил назначить его своим адъютантом. Так, по словам моего отчима, Казанцева Петра Алексеевича, участника Гражданской и Великой Отечественной войны, у него тоже адъютантом в годы войны был его земляк. Отчим ему доверял свою безопасность и жизнь, считал, что земляки – более преданные люди, их объединяют общие корни, родные места, а главное – могилы предков.
Я внимательно слушал рассказ рядового Григорьева о себе, родителях, не перебивал, давал возможность высказаться о своем прошлом, пережитом и настоящем. Спокойный и немного сонливый голос Саши Григорьева убаюкивал меня, особенно когда он говорил о своей деревне Карачино и о Тобольске, куда часто ездил, собираясь поступить учиться в Тобольский рыбтехникум, но не поступил, его взяли в армию. Серые, выразительные глаза Саши излучали тепло его души, и мне с ним было спокойно и по-домашнему уютно.
– Кури, Саша, если куришь! – сказал я.
– Нет, я не курю, так же, как вы, давно бросил, еще в детстве, – сказал Саша, улыбаясь.
– Молодец, Саша, – похвалил я рядового Григорьева, – ты наблюдательный человек, сразу сделал вывод, что я не курю. Вывод правильный. Наблюдательность – это хорошее качество для разведчика, очень необходимое в нашей работе.
Александр Григорьев будет убит в провинции Гильменд, в кишлаке Лашкаргах, куда прибудет с оперативной группой к новому месту службы.
– Как тебе, Александр, служится в Кандагаре?
– Если откровенно сказать, – ответил он после некоторого раздумья, – то служится скверно. Офицеры спецгруппы постоянно пьянствуют, что, по моему мнению, несовместимо с безопасностью личного состава разведгруппы. Переводчики боятся не столько басмачей, сколько Саротина и Собина, и спят не на кроватях, а под кроватями. Боятся, что Саротин с Собиным убьют их с целью ограбления. У переводчиков скопилось много американских долларов за несколько месяцев службы в Афганистане, и об этих деньгах каким-то образом узнали оперативные офицеры, которым постоянно не хватает денег на водку. Саротин и Собин просят у переводчиков денег взаймы, те не дают, что и без того осложнило жизнь переводчикам, мечтающим о скором отъезде домой в Узбекистан, а я думаю о своей маме. Увижу ли ее когда-нибудь?
Александр Григорьев говорил со мной языком правды, и я был ему благодарен. Он тосковал по родине, по-юношески искал истину жизни, старался честно и добросовестно выполнить свой долг солдата, подмечал упущения и недостатки среди личного состава разведгруппы, ему не нравилось пьянство и распущенность Собина и Саротина и это нас сближало. Я хотел того же – порядка и дисциплины, как мой земляк Саша Григорьев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
