— Ничего, король решит…
Король, узнав о событиях во Львове, опять щипал бородку. Размышлял. А размышлял король, как известно, лишь в самых трудных случаях. В иных — делал вид, что размышляет. Не более. Но это был трудный случай. Отступить нельзя — скажут, что королевское слово теперь ничего не значит. Но и развести без разрешения Рима Елизавету Острожскую с Семеном Слуцким тоже невозможно.
Как быть?
И король совершенно неожиданно постановил: Гальшку запереть во Львове, в крепости Высокий замок, и ждать дальнейших решений… Король не уточнил, кто должен был принять эти решения. Но звучало убедительно. И только сейчас мы можем в полной мере оценить соломонову мудрость короля. Ведь потрясенная Гальшка сошла с ума. И вопрос о том, кому же быть ее мужем, отпал сам собой…
Люди, приезжавшие из Острога, рассказывали, что Константин Острожский, узнав о болезни Елизаветы, долго стоял в зале замка у окна, смотрел на стольный Острог, затем произнес одно только слово:
— Понятно.
Не простит Константин. Он вообще не умеет прощать. Никому. Ни королю, ни папе римскому, ни господу на небесах. Для начала Константин забрал к себе Елизавету. Она все чаще заговаривалась, плакала, звала Семена Слуцкого…
Молчит князь Константин. Неспроста это. Что замышляет? Недавно отбился от татарского набега. Пленных набрал тьму. Но из Острога носа не кажет. Ни во Львов, ни в Вильно, ни в Брест.
Князь пугает Краков своим молчанием.
Я спрашивал у печатника Ивана, почему он не просит помощи у князя Острожского.
— А зачем просить? У князя свои заботы, у меня свои.
Но во Львове стало известно: князь хочет, чтобы печатнику отвели для работы келью в Онуфриевском монастыре. С кем передал он свою волю? Я этого не знаю. Странно, что не знает и печатник Иван…»
Но были в дневнике Геворка записи и вовсе удивительные, даже малопонятные. Например, пьеса, написанная на манер греческой трагедии. В качестве хора выступали бояре, купцы и народ главного города Московии. Основной интригой пьесы был диспут между двумя Иванами: Иваном-царем и Иваном-печатником, которых Геворк на итальянский манер именовал Джованни.
* * *
Джованни-царь. Ты отстроил мне печатню. И за то тебе спасибо. Научил печатать книги и других. И за то тебе спасибо вдвойне. Так отчего же ты хочешь ехать в дальние края? Неужто пример князя Курбского покоя не дает?
Джованни-печатник. Еду я не в заморские страны, а туда, где тоже живут русские люди. И там книга нужна не меньше, чем здесь. Ты в пушки веришь. Я верю в книгу, в мудрость, царь. Мудрость в руках народа — это меч против его врагов.
Джованни-царь. Погоди. Победив ливонцев, выйдем к морю, обрушим гордых поляков, тогда и время, чтоб уму да разуму поучиться, найдется. Я ведь и сам охоч до книг.
Джованни-печатник. Ни с книгами, ни с грамотой ждать нельзя. Вон сколько мечей и воинов было у монголов. Надолго ли той силы хватило? Мечи тупеют, воины стареют. У монголов не было книг. Они не могли нас заставить читать свои книги и молиться своим богам. Потому мы их в конце концов одолели. А теперь ты и Казань взял.
Джованни-царь. Так что же, по-твоему, ни крепкая рука кесаря, ни пушки отечеству не нужны? Разве на поэтах держалась слава Рима, а не на легионах?
Джованни-печатник. Легионы многое могут, царь. Легионы могут разгромить соседа, но они не смогли спасти Рим. Рим выжил бы, если бы повсюду теперь пели римские песни и народ знал римскую грамоту. Побить ливонцев мало. Надо, чтоб русскую книгу читали и во Львове, и в Киеве, и в самом Риме.
Хор бояр. Казни его, царь!
Джованни-царь. Но почему? Для чего я должен казнить его? Разве он враг нам?
Хор бояр. Послушай его внимательно, царь! Он хочет дать книгу всем. Если у каждого будут в доме такие же книги, как у тебя, царь, то придет время, когда любой, кто умеет читать и писать, почувствует себя царем.
Хор купцов. Будь мудрее, царь! Книги нужны. Но не всем. Купцы должны уметь читать и писать. Не только бояре и царь.
Народ. Царь, будь заступником народным! Не разреши боярам и купцам оставить народ без книги!
Джованни-царь. Что скажешь ты на это, печатник?
Джованни-печатник. Скажу то, что уже говорил: мне надо ехать туда, где меня ждут тысячи наших соотечественников. Русские книги в Москве вы сможете печатать и без меня, а кто будет печатать их там?
Хор бояр. Казни его, царь! Он вероотступник. Он хочет заменить господа бога нашего книгой!
Хор купцов. Нельзя его казнить. Но из Москвы не отпускай. Пусть печатает книги здесь. Мы эти книги будем возить и в Рим, и в Краков, и во Львов. Но возить будем отсюда. Иначе может выйти так, что русские книги к нам начнут прибывать из Рима. Подумай об этом, царь!
Джованни-царь. Слышишь, печатник?
Джованни-печатник. Слышу.
Джованни-царь. Я не буду тебя казнить. Не буду жаловать. Если хочешь ехать, поезжай. Но знай, что я был против твоего отъезда.
Хор купцов. Не пускай его, царь!
Хор бояр. Казни его, царь!
Народ. Будь ласков к нему, государь!
* * *
Мимо окон опять простучали колеса. Вернулся с прогулки Филипп Челуховский. Неужели опять завоет труба? Впрочем, все равно пора закрывать тетрадь. Сегодня написано достаточно. До вечера у Геворка много дел. Занятия со школярами. Половина из них без слуха. Не поют, а ревут, как медведи. Попробуй обучи таких. Остается уповать лишь на собственное терпение.
Обычный, скучный, рядовой день. Таких было много. И они улетают куда-то, в медленно и тяжело текущую реку времени. Может ли человек возвышенной души любить такие дни? Но день минет, и настанет вечер. А он-то сегодня уж не будет обычным. Геворк снова развернул записку, в сотый раз перечитал ее.
«Обязательно приходите сегодня в полночь к аркаде церкви. Ждите терпеливо. Я сама к вам подойду».
И все. Подписи нет. Почерк женский. Бумага французская. С красивыми водяными знаками.
Следует ли идти? Осторожно ли это? Может быть, надо задолго до полуночи спрятаться и выследить того, кто прокрадется к аркаде? В общем, есть над чем подумать до вечера. Но в глубине души Геворк уже догадывался, что раздумывать не над чем, что он обязательно в полночь отправится на условленное место и будет терпеливо ждать. Разве может человек с горячей кровью отказать себе в надежде хоть на один-единственный час сделать жизнь самому себе интересной, увидеть влажный блеск живых глаз вместо утомленных взоров учеников семинарии и иконописных святых? Чего стоят молитва, музыка и стихи, если, кроме тебя самого, их никто не слышит?
Но Геворк ошибался, полагая, что до самого вечера его не ждет ничего интересного. После обеда к нему зашел печатник Иван. Усталый. Нервный. Колючий. Принес маленький ножик для очинки перьев. На рукояти был выгравирован вензель Геворка и две фигурки: голубь и кошка. Ясно, что сделал ножик печатник сам.
— Голубь — это ты, — сказал печатник.
— А кошка? — спросил Геворк.
— Не знаю, — ответил печатник. — Но за каждым голубем наблюдает какая-нибудь кошка, чтобы затем поймать и слопать… Набор готов. Нет бумаги. И денег нет. Выйти на большую дорогу, что ли?
— Можно, — улыбнулся Геворк. — Из тебя выйдет отличный грабитель. Пистолет, шпага и маска.
— Хорошо, подумаю, — сказал печатник.
Иной раз Геворку кажется, что он хорошо изучил характер московита, чувствует этого человека и понимает. Но недавно пришел к Геворку сын печатника Иван.
— Можно посидеть у тебя, отдохнуть?
— Конечно, — сказал Геворк. — Много работаете?
— Очень много. Так нельзя. Загонит нас отец. Из Заблудова парень приехал. Гринь. Рыжий такой. Он в Заблудове помогал. И сюда за нами приехал. Позавчера мы сутки не выходили из друкарни. Гринь положил голову на пресс и уснул. Отец его растолкал и накричал. Гринь плакал, как маленький. Жаль мне его.
— Да для чего вам такая спешка?
— Вы что, отца не знаете? Сколько себя помню, столько и слышу: «Не спи! Быстрее! Давай! Давай!» Все у нас могло быть. И земля. И свой дом. Как князья могли жить.
До чего же похож на печатника младший Иван! Только глаза другие — карие и не такие бездонные.
Смотреть же в глаза старшего Ивана иной раз просто страшно. Вот и сейчас Геворк и не заметил, что давным-давно утонул в этом взгляде…
