Вместе со мной из Москвы приехал Иосиф Израилевич Ворович. Для меня его присутствие рядом было очень важным, он мне основательно помог, особенно на первых порах. В университетские годы, как я теперь понимаю, спорт занимал, мягко говоря, несколько большее место в моей жизни, чем это следовало бы. Я учился кое-как, науки были для меня чем-то вторичным, и учился я только в сессию. И вот теперь в Ростове все пробелы моего образования стали видны. Я их остро чувствовал и очень стеснялся своего невежества. Готовя лекции и, особенно семинарские занятия, я часто нуждался в срочной помощи. Ворович же был своим, я не стеснялся обнаружить перед ним своего незнания и мог задать любой вопрос. И он никогда не отказывал мне в помощи – он учился в университете несколько иначе, чем я. Чувство благодарности за это я сохранил на всю жизнь.
С Воровичем у меня вообще были особые отношения. Иосиф Израилевич был моложе меня на два года, и судьба нас свела в общежитии на Стромынке, когда я уже был «матерым студентом» третьего курса, а он только что поступил в университет. Это был, кажется, сентябрь 1937 года. В нашей комнате жили пять студентов третьего курса, и одна кровать была свободна. Вот сюда, в эту обитель матерых студентов, и послали жить первокурсника. Им оказался будущий действительный член Российской академии наук И. И. Ворович.
Мы много раз вспоминали нашу первую встречу, и надо сказать, что мои воспоминания несколько отличаются от того, что осталось в памяти у Воровича. Иосиф Израилевич вспоминает, что, войдя в комнату, он увидел нескольких полуголых парней, которые резались в карты и, без энтузиазма приняв на жительство нового постояльца, сразу же проявили иной энтузиазм, отправили его за пивом – тогда это был распространенный продукт, доступный даже студенческому карману! Что сегодня кажется почти фантастикой.
Мне же запомнилось другое. В комнату вошел невысокий худенький мальчик с большими грустными глазами, в которых запечатлелась вся мировая скорбь. Но особенно запомнился большой чемодан или сак, перевязанный ремнями, под которые были засунуты бурки, в них маленький Иосик должен был ходить в холодную московскую зиму. Я не помню эпизода с пивом, а он – с бурками.
Но так ли важно, какие детали сохранила память о начале нашего знакомства. Гораздо важнее то, что вся наша жизнь прошла так или иначе, но рядом. Я просто все делал немного раньше. На два года раньше родился, на два года раньше начал учиться в университете. Мы оба попали в Академию имени Жуковского. Только я как окончивший полный курс университета учился в академии один год, а Ворович – все три. Точно так же я раньше защитил кандидатскую диссертацию и получил степень кандидата технических наук. На два года раньше я защитил и докторскую диссертацию. И мы оба однажды были избраны в Академию наук. И опять же я на несколько лет раньше.
Как только мы начали работать в Ростовском университете, нашей первой совместной инициативой была организация семинара, посвященного математическим проблемам механики теории упругости и гидромеханики. Довольно скоро семинар сделался весьма популярным среди студентов, и из него вышло со временем довольно много первоклассных математиков. Как теперь уже можно сказать, он сыграл значительную роль в становлении математического факультета, а однажды и определил его лицо.
Дело в том, что до нашего появления в университете его преподаватели работали в классических областях математики, этому же учили студентов и аспирантов. Наш семинар выпадал из стандартной схемы.
Прежде всего, мы сами занимались «новой», по тем временам, конечно, математикой – теорией операторов, нелинейным анализом и т. д. Но главное было в том, что во главу угла мы ставили конкретные задачи физики и механики. И полагал и, что для их решения математика, пусть даже самая современная, всего лишь – средство анализа. Не зря же мы с Воровичем были учениками Д. А. Вентцеля!
Семинар оказался привлекательным для молодежи, да и руководили им тридцатилетние доценты. И надо заметить, что его успехи вызывали у некоторых наших коллег по факультету известное чувство ревности. Особенно у профессора Д. Ф. Гахова, тогда маститого математика, прекрасного специалиста по теории краевых задач для функций комплексного переменного. Он считал эту теорию наиболее перспективным направлением тогдашней «ростовской математики». Я называл его деятельность панкраевизмом. Он сердился. Впрочем, он вообще любил сердиться. Особенно на молодежь, если она проявляла излишнюю самостоятельность.
И. И. Ворович был всегда одним из самых близких мне людей, и я к нему относился с абсолютным доверием, как к Андрею Несмеянову, Юре Гермейеру, Володе Кравченко. Ворович был один из немногих, к которым я обращался за советом в трудных для меня ситуациях.
Мы работали много и слаженно. Часто ездили в Москву. Я начал выступать с научными докладами на семинарах М. В. Келдыша, С. Л. Соболева и Л. И. Седова, вошел в новый для меня научный мир и начал печататься в серьезных научных журналах. Постепенно я перестал грустить о несостоявшейся защите докторской диссертации. Появились новые горизонты. Но об этом я еще расскажу.
Об альпинизме и Игоре Евгеньевиче Тамме
Рассказывая о своей жизни, о том добром, что в ней было, о том, что невольно воскрешает моя память, я не могу не рассказать о моих занятиях альпинизмом. Я не достиг каких-либо особых высот в этом виде спорта, и в моем послужном списке не было вершин той самой шестой категории трудности, о которых мечтает каждый альпинист. Я ходил на некоторые восхождения с настоящими большими альпинистами. И видел их в деле. Это позволило мне не строить каких-либо иллюзий о своих спортивных возможностях. Несколько лет на одной веревке я ходил с Валентином Михайловичем Коломенским. Мы сделали с ним несколько восхождений четвертой и пятой категории трудности, и я понимал, что то, что он легко проделывал, никогда не будет мне доступным. И об этом особенно не грустил.
Я был очень посредственным скалолазом. Правда, у меня было одно качество, которое ценилось и из-за которого меня охотно включали во всякие команды: я был хороший шерп, то есть мог долго переносить тяжести на больших высотах. И в лыжных своих увлечениях я предпочитал длинные дистанции – особенно гонку на пятьдесят километров. Она у меня получалась лучше, чем спринтерские дистанции. Это качество стайера мне во многом помогло и на фронте. И, наверное, прояви я большее стремление к достижению спортивных высот, я бы мог получить и мастерский значок. Но… здесь уже вмешалась наука.
После демобилизации из армии я подружился с альпинистами МВТУ. Команду возглавлял прекрасный альпинист и очень мне приятный человек Слава Лубенец, с которым мы и сегодня сохраняем дружеские отношения. Команда готовилась к своему рекордному траверсу Дых-тау – Межирги – Каштан-тау. Мне было недвусмысленно сказано, что я имею определенный шанс быть включенным в окончательный состав восходителей, но надо начинать много и серьезно тренироваться. А я?.. Уехал работать инструктором в альпинистский лагерь Алибек. Выбор был сделан.
Любое восхождение, начиная с пятой категории трудности, требует не только физической подготовки и хорошей техники. Оно требует огромной психологической подготовки, затраты душевных сил. В альпинизме нет подбадривающих трибун – ты и скала! А тут восемнадцать дней на гребне пятой категории трудности. К этому надо было готовиться всю зиму и даже больше – этим надо было жить! Может быть, еще год назад я бы включился в подготовку к этому рекордному траверсу. Но в тот год у меня появились уже другие ориентиры. После одного из моих докладов руководитель семинара академик С. Л. Соболев сказал мне, что полученные результаты могут быть представлены в качестве докторской диссертации, и он готов быть моим оппонентом. Более того, он доложил об этом на Совете стекловского института, и я получил отпуск на завершение диссертации. Одним словом, «наука пошла», как сказал бы Горбачев, и жить чем-либо другим я уже не мог. Альпинизм, при всей моей любви к горам, стал лишь сопутствующим обстоятельством.
Я перешел на инструкторскую работу. Такая деятельность во время летнего академического отпуска меня вполне удовлетворяла. Я работал с альпинистами, уже имеющими спортивный разряд, и ходил с ними на вершины средней – третьей или четвертой – категории трудности. Это удовлетворяло мои спортивные аппетиты и давало неограниченные возможности для интересных походов или восхождений по новым, может быть, и не очень трудным, но интересным маршрутам. Я работал, как правило, в лагере Алибек в Домбае. Но часто бывал и на Алтае, где был первым начальником спасательной службы первого альпинистского лагеря в ущелье Актру. Один раз был на Тянь-Шане, где работал в лагере Талгар, тоже начспасом.
Инструкторская работа имела еще одну приятную сторону: я встречался со множеством интереснейших людей. Одним из них был человек, сыгравший в моей жизни весьма важную роль. Это был Игорь Евгеньевич Тамм – один из самых крупных наших физиков, человек огромного обаяния и доброты.
