Времена стали стремительно меняться. Начиналась эра пятилеток и коллективизации. Прежде всего, изменилась дорога – та самая Николаевская, или Октябрьская, дорога, честь которой поддерживали все старые железнодорожники. Кстати, их становилось все меньше и меньше, а вскоре и вовсе уже почти не стало. Исчезли патриархальность и неторопливость, о которых я писал. А поезда стали ходить медленнее, и их опоздания стали постепенно обычным явлением. Часто стали отменять пригородные поезда, как и сейчас электрички. Их приходилось долго ждать, и мы никогда не были уверены, что приедем вовремя к началу занятий. Поезда стали переполненными, появилось множество мешочников, началось воровство, драки, хулиганство.
В стране начинался голод. Ввели карточки. По карточкам давали двести граммов мокрого непропеченного хлеба. Жить стало трудно и голодно. Немного выручал огород. Кроме того, мы собирали много грибов, тогда они еще были в сходненских лесах, и я хорошо знал места, где они растут. Мы их сушили, солили. После смерти деда я остался единственным «мужчиной в доме». Надо было носить воду, колоть и пилить дрова на всю зиму – все это легло на мои плечи. Стало трудно с керосином – электричества на Сходне тогда еще не было. Керосин приходилось возить из Москвы тайком, так как возить горючее в поездах запрещали. Мы основательно поизносились. Денег-то на покупку одежды не было. Бабушка и мачеха все время что-то перешивали из старого мне и брату – мы росли, не считаясь с обстоятельствами. Я продолжал учиться на Домниковке. Тогда нуждающимся школьникам давали ордера на покупку дешевой, а то и бесплатной, одежды. Хотя я и относился к числу самых нуждающихся, мне никогда ордеров не давали: буржуй и сын репрессированного.
В тридцать втором году мне исполнилось пятнадцать лет, и я подал заявление с просьбой принять меня в комсомол. Однако собрание в приеме мне отказало. Но жестоко травмировало и удивило даже не то, что меня не приняли, к этому я был как-то готов, а то, как вели себя на собрании мои одноклассники. Мне казалось, что все они мои приятели и хорошо ко мне относятся. Я исправно составлял для многих шпаргалки, помогал отстающим, играл за сборную школы в волейбол, – а тут вдруг единодушный протест и обидные слова. Особенно рьяно выступала Рахиль Склянская, племянница известного большевика, соратника Ленина, занимавшего тогда высокий пост в партии. Через несколько лет Склянский был расстрелян. Судьба Рахили мне неизвестна. Но тогда, под аплодисменты зала, она сказала в мой адрес и в адрес моей семьи столько обидных и несправедливых слов, что я не выдержал и под конец собрания расплакался, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст и ощущение себя взрослым мужчиной. Меня увел к себе домой Мишка Лисенков, сын преподавателя математики одного из московских вузов. Его отец напоил меня чаем, внимательно выслушал наш рассказ, а потом положил мне руку на плечо и сказал: «Держись, Никита. Сегодня надо уметь терпеть. Даст Бог, времена однажды переменятся».
В нашем классе был еще один изгой – князь Шаховской. Длинный, нелепый и очень молчаливый, он учился более чем посредственно. Я однажды был у них, пил чай в семье Шаховских. Его отец, тихий богобоязненный старик, – таким он мне во всяком случае показался – работал где-то бухгалтером. Он был «лишенцем», то есть официально лишенным каких-либо избирательных прав. Говорили, что до революции отец моего Шаховского был блестящим гвардейским офицером. Как-то мне в это не очень верилось…
Шаховской был старше меня на год, и его еще в прошлом году не приняли в комсомол. Он был изгой и держался как изгой: всех сторонился. А я не мог так держаться. Потому мне и казалось, что у него был какой-то психический сдвиг. Перед самой войной, когда я уже кончал университет, однажды встретил его у Никитских Ворот. Я возвращался тогда с концерта в консерватории. Он шел, держа на плече лестницу. Оказывается, князь Шаховской работал ночным монтером. Вот так складываются судьбы.
Через несколько лет я еще раз попытался вступить в члены комсомола. Это было уже на втором или третьем курсе университета. Собрание было настроено благодушно, и я, наверное, был бы принят в комсомол, если бы не замдекана Ледяев. Он мне задал только один вопрос: «А, наверное, ваш отец, профессор Моисеев, был из дворян?» Что я мог ответить на его вопрос? Я мог только подтвердить его подозрения. После этого он пожал плечами и сказал, обращаясь к собранию: «Это, конечно, ваше дело. Пусть Моисеев учится, коли уж мы ему позволили учиться, но зачем принимать в комсомол?» На этом тогда все и кончилось. Я так никогда комсомольцем и не стал.
Кружок Гельфанда
Со стороны могло показаться, что я в своих попытках стать комсомольцем все время старался прорваться в какое-то запретное место, старался пробиться в люди и делать карьеру, а меня какая-то сила, восстанавливая справедливость, все время отбрасывала назад. Такая сила и вправду существовала, и она меня действительно не пускала, – это был порядок советской державы, это было советское общество, которое меня и в самом деле отторгало. Но я не думал об этой силе. Я не отдавал, на мое счастье, себе отчета в том положении, которое я занимал по отношению к этому обществу. Я просто делал то, что мне казалось необходимым в данный момент. Я чувствовал себя обыкновенным человеком, им я и хотел быть – быть как все, я стремился слиться с обществом. Все были комсомольцами – почему я один, как белая ворона! Вот я и «рвался в комсомол». Я не думал о сути этой организации, для меня не существовало идеологии. Я просто не хотел быть человеком второго сорта. Вот и весь сказ! У каждого изгоя превалирует стремление быть как все, не отличаться от других, стушеваться, как говорил Достоевский.
Наверное, такое стремление во многом определяло мое поведение. Я был просто мальчишкой и хотел к людям, а меня не пускали. И я даже уже было смирился и стал привыкать чувствовать себя человеком второго сорта. О том, что я именно такой, что я не имею тех прав, которыми пользуются другие, мне прямо так и сказал за два-три года до описанного случая все тот же Ледяев. (Об этом я еще расскажу.) Мне очень хотелось учиться. И я очень боялся, что мне этого не дадут делать. Я хорошо учился в школе, но уверенности в будущем у меня не было.
Несмотря на то, что в двадцать четвертом году я терпеть не мог арифметику, в тридцать пятом я решил поступать на мехмат, причем на математическое отделение, а не на астрономическое, как мне хотелось еще в детстве. Но такая смена приоритетов произошла довольно случайно. Как и многое, что с нами происходит.
История моего поступления в университет – это пример проявления самой острой недоброжелательности общества к людям моей судьбы, которую я испытал еще мальчишкой. Эта история могла окончиться для меня катастрофой, могла полностью исковеркать мою жизнь. Лишь доброжелательство двух человек, нарушивших к тому же правила приема в МГУ, плюс бешеная работа в течение нескольких месяцев позволили мне войти в студенческий мир. Эта история заслуживает того, чтобы рассказать о ней более подробно.
Когда я учился в десятом классе, Академия наук и Московский университет организовали первую в стране математическую олимпиаду. А для будущих участников олимпиады в Математическом институте имени Стеклова – знаменитой в те времена Стекловке – был организован школьный математический кружок. Руководил им Израиль Моисеевич Гельфанд – выдающийся математик, будущий академик, а тогда всего лишь доцент мехмата. Он сыграл в моей жизни огромную роль, изменившую в одночасье всю мою судьбу. Но об этом позже.
В нашей седьмой школе математику преподавала Ульяна Ивановна Логинова – человек большой математической одаренности, внимательный и добрый учитель. Математика у нас была поставлена хорошо, и более того: вокруг Ульяны Ивановны образовалась группа учеников, изучавших предмет более глубоко и проявлявших определенные способности к математике. Звездой первой величины был Моня Биргер. Я думаю, что он сделал бы хорошую научную карьеру, если бы не погиб на фронте в самом начале войны. Были и другие очень сильные ученики. Та же Рахиль Склянская, Яшка Варшавский, Женя Шокин… Все они записались в математический кружок Гельфанда.
Ульяна Ивановна посоветовала и мне начать посещать этот кружок. Но я чувствовал себя в математике не очень прочно и полагал, что для такого кружка совсем не подготовлен. Во всяком случае, гораздо хуже, чем наши первые ученики. Да к тому же на носу был лыжный сезон, а меня включили в юношескую сборную Москвы. Об этом я и сказал нашей учительнице. А она меня в ответ обругала и добавила: «Ты бы мог учиться не хуже их, если бы меньше ходил на лыжах и больше занимался». И Ульяна Ивановна настояла на том, чтобы я тоже стал ходить на занятия в Стекловку, а занятия спортом отложил до лучших времен. «И вообще, тебе пришло время серьезно подумать о будущем, у тебя за спиной никого нет», – она мне не раз читала подобные нравоучения.
