защитить Вас от чешских лакеев и подонков, выгонявших Вас из университета как честного ученого и педагога, не ставшего приспособленцем. И никуда не уйти от вселенского позора, павшего на мой народ, соучастника захвата Чехословакии в 1968 году и Афганистана в 1979»[226].
Борис Федорович – выдающийся ученый, эрудит, автор многочисленных книг по истории русской литературной критики XIX века, биографистики и теории литературы; он участвовал почти во всех конференциях Тартуской школы, посвященных как семиотике, так и конкретным литературным явлениям, а также во многих международных встречах. Изданная в Петербурге в 2001 году по случаю его семидесятипятилетия набранная мелким шрифтом библиография его работ уместилась на пятидесяти страницах (четыреста сорок две позиции)! А ведь в последующие семь лет автор тоже не сидел сложа руки… На польском языке в Гданьске в 2002 году вышел его чрезвычайно интересный и полезный сборник очерков по русской культуре XIX века (перевод Дороты и Богуслава Жилеков). Стоит обратить на него внимание.
Прекрасный лектор, он объездил с лекциями весь СССР, выбирая из множества приглашений, как он сам признает, города, в которых еще не бывал. Позже посыпались приглашения из-за границы. Он часто бывал в Польше: в Гданьске и Катовице, Кракове и Варшаве, везде его с энтузиазмом встречали очарованные им ученики. В Кракове после лекции ему аплодировали стоя – аплодисментам не было конца. В США он преподавал дважды: в январе-июне 1989 года в Вашингтонском университете и в 1994 году – также во втором семестре – в университете Чапел-Хилл в Северной Каролине. Оттуда тоже приходили письма. Он зарабатывал тогда деньги, чтобы купить квартиру для своего бывшего зятя, и считал каждую копейку. Слава согласился съехать только при условии, что ему предоставят двухкомнатную квартиру. Покупку удалось осуществить. До недавнего времени в старой квартире они жили втроем с внуком Кириллом. Сегодня их всего двое…
В польские вузы на кафедры русского языка и литературы постоянно направляли «посредственных, но ответственных» преподавателей, поскольку высылаемые из Польши до 1989 года именные приглашения либо не доставлялись адресатам, либо им просто отказывали в разрешении на выезд. Чуть ли не единственным исключением стал приезд в Люблин в Университет имени Марии Кюри-Склодовской Валерия Беззубова из Тарту. Выпускник этого университета занимался Серебряным веком русской культуры, а именно рубежом XIX и XX веков. Особенно его интересовало творческое наследие Леонида Андреева. Именно с ним Марии Цимборской (по мужу Лебода) посчастливилось начать написание докторской диссертации в той же области. Ее научный руководитель связался с нами сразу после приезда, он бывал у нас дома на улице Новы Свят, между нами сразу возникло взаимопонимание, мы полюбили этого преждевременно скончавшийся ученого, сочетавшего в себе колоссальные знания с невероятной скромностью. По семейным обстоятельствам он не смог продлить контракт и передал Марию на попечение нам. Я пишу «нам», потому что она многократно останавливалась на короткий и более долгий срок у нас в квартире на улице Новы Свят, когда мы уже жили под Варшавой в Залесе.
Однажды в нашей варшавской квартире появился разнервничавшийся Лебода (ныне профессор университета им. М. Кюри-Склодовской). Он возвращался из редакции «Славия Ориенталис», куда должен был что-то передать по просьбе жены, и секретарша редактора Базилия Бялокозовича (который сменил на этой должности Богдана Гальстера, вынужденного из-за преследований переехать в Познань) спросила его о теме докторской жены. В ответ она категорически не рекомендовала заниматься модернизмом, который историки литературы в СССР либо не изучают, либо отзываются о нем негативно. Мы заверили встревоженного химика, что секретарша Эльжбета Вишневская разбирается в русской литературе не лучше, чем мы в балете, и что выбрана отличная тема, и уж не ей точно о ней судить. И действительно, защита кандидатской диссертации и последующая докторантура прошли блестяще, а сегодня у профессора Цимборской-Лебоды уже собственные ученики.
Но вернемся к Борфеду. Фактически, все, что он пишет о Юрмихе и их пятидесятилетней дружбе, применимо и к нему. Усердие и доброта по отношению к другим. Открытость и чувство юмора. Порядочность и честность. Ефим Эткинд в своих «Записках незаговорщика», изданных в Лондоне в 1977 году, подробно описывает процесс отстранения его от работы в институте им. Герцена, давая многочисленные характеристики своим коллегам по работе, выделяет среди них лишь Бориса Федоровича как способного вести себя достойно. Надо признать, что мы с радостью прочли это в привезенной из Парижа книге, что полностью подтвердило и наше мнение, мы с еще большей гордостью восприняли свою многолетнюю дружбу с этим необыкновенным русским из плоти и крови, настолько лишенным и тени ксенофобии и с таким невероятным чувством реагирующим на различные события нашего мрачного ХХ века и совершенно новой реальности рубежа веков.
Невозможно не упомянуть еще об одной очень характерной черте нашего обаятельного друга: помимо чувства юмора от него исходило внутренняя веселость, радость жизни, даже в трудные моменты он умел получать удовольствие от мелочей и находить поводы для смеха. Проявлением этого стали «шарады», излюбленные «игры и забавы» во время встреч тартуской группы, каламбуры на русском и эстонском языках. А также, казалось бы, неуместные в случае серьезного ученого, розыгрыши, особенно первого апреля. Что привозил Борфед из Парижа? Ну, конечно, разные «сюрпризы» из магазина «смеха», он заранее радовался тому, как «обманет» коллег. Он был в этом не одинок. Ренэ также любил пошутить – в привезенном тоже из Парижа носе с очками и усами он явился на свой семинар и объявил хриплым старческим голосом: «Профессор Сливовский заболел и прислал замену…». Студенты не сразу отреагировали на первоапрельскую шутку.
Наш опыт и образ жизни Пухатека подтверждают также проводимую Борисом Федоровичем проверку людей и деление их на две категории.
«Я делю людей на две категории по поведению при необходимости раскошелиться в трамвае, музее, буфете, если присутствует несколько человек своих и неудобно из-за мелкой суммы расплачиваться каждому за себя: в таких случаях одни бросаются вперед, спеша расплатиться за всех, другие наоборот, любым способом замедляют ход, рассчитывая на альтруистов; ясно, что Ю. М. принадлежит к первой категории, к самой „бросающейся” ее части»[227]. Конечно, и сам Борфед принадлежал к той же категории.
Хотя сам он не любил – и не любит – кафе и рестораны (он всегда возит с собой гречку и растворимый кофе: достаточно кипятка и у него уже есть обед и кофе на завтрак или ужин), он часто приглашал нас. Мы вспоминаем, среди прочего, симпатичный совместный обед на корабле, пришвартованном к берегу Невы. Но сам он избегает изысканных мест, предпочитая простые блюда, все равно какие, лишь бы только домашние. Впрочем,
