– Все заживает очень хорошо, моя госпожа, – врач мягко похлопал ее по руке.
Он вышел, и в комнату проскользнул Амар. Джованна прикрыла глаза. Они словно боятся оставить ее одну.
А ей хотелось остаться в полном одиночестве и темноте, где-нибудь под землей, чтобы не было ни шума, ни запахов. Ничего.
– Врач сказал, что она поправится, но я вижу, что она совершенно измучена, – Винченцо протянул Раулю бокал с вином, и тот нехотя взял его.
– Я боюсь, она потеряла вкус к жизни, – мрачно ответил он.
– Так верни ей его, – усмехнулся Винченцо.
– Легко сказать. Она не дает даже прикасаться к ней. Сжимается, словно улитка, прячущаяся в раковину. Не отвечает на вопросы. Иногда я спрашиваю себя…
Рауль задумчиво покрутил бокал. Красное вино напомнило ему лужу крови во дворце Медичи.
– О чем? – спросил Винченцо.
– …не продлеваю ли я ее агонию.
Винченцо отпил вина и чуть причмокнул губами.
– Правда? Ты так думаешь? Знаешь, Рауль, я думал, ты сильнее…
– Что? – Рауль вскинул голову.
– Я готов с презрением показать на тебя пальцем и громко крикнуть своим шутам: смотрите! Вот тот, кто спас прекрасную даму от грязного мерзкого паука, но не смог вдохнуть в нее жизнь и задушил собственным унынием!
– Это не так…
– Это так, Рауль! Признайся! Ты думаешь, она попытается покончить с собой, – Винченцо прошелся по комнате и приблизился к нему.
– Да.
– Обязательно попытается. Но ты, – Винченцо с силой ткнул в него пальцем, – ты ее остановишь.
– Ты… да ты даже не представляешь что это такое… Я видел ее истерзанное тело…
– И что? Ты стал презирать ее?
– Нет! Но мне… страшно теперь.
– Тебе страшно?! – Винченцо удивленно сделал ударение на первом слове. – Тебе?! Ты ударился о рею и потерял последние мозги? Ты представляешь, что это такое – выстоять в пытке? Я узнавал, эта тварь била ее в несколько подходов. Там рвало юных дворян, которые не могли выдержать вида крови. Ты представляешь, каково это? Ты никогда не испытывал такой боли в своей жалкой счастливой жизни! И тебе страшно? Да что ты за дерьмо такое, друг мой?
– Что ты предлагаешь? Я не знаю даже, как подойти к ней!
Рауль вскочил с места. Они никогда с Винченцо не орали друг на друга так, как сейчас.
– Подойди! Как можешь! Потом еще раз, по-другому! Ищи дорогу к ее душе. Потому что если не найдешь, то виноват будешь снова ты. Только любовь, Рауль, – чуть тише ответил Винченцо. – Только любовь делает нас теми, кто мы есть.
– Что ты знаешь о любви? Я никогда тебя не видел ни с женщиной, ни с мужчиной.
– У меня своя любовь. К информации. Именно она дает власть в этом мире.
– Кстати, – сменил тему Рауль, – что было в том письме?
– Упоминание одного документа, о котором известно королю. И который он очень хочет уничтожить.
– И что в нем?
– Доказательство незаконности его брака с Анной Бретонской. Бретань такая ценная территория… на что только ни пойдешь ради ее сохранения, – ухмыльнулся Винченцо.
– Было приятно увидеть страх в его глазах.
– Иметь компромат на всех властителей этого мира – это страсть, мой друг, – потрепал Винченцо Рауля по плечу.
– На Папу Римского у тебя тоже что-то есть?
Тот расхохотался.
– На Родриго Борджиа у меня несколько сундуков компроматов. Но он мне не нужен, разве что не захочет отобрать у тебя Франческу. Но у Папы достаточно прекрасных любовниц. Родриго Борджиа чем-то похож на меня. Интриган, но… он жаждет власти.
– А ты, Винченцо?
– А я… лишь информации… и развлечений.
Рауль усмехнулся и отпил вина. Слова Винченцо о Франческе запали ему в душу. И он решил попытаться поговорить с ней.
Оккупация Флоренции продлилась одиннадцать дней. Под конец своего пребывания король выслал Синьории свои условия. Помимо свободного распоряжения портовыми городами, он требовал права занимать по своему усмотрению любую крепость, кроме того, город обязывался выплатить Франции 150 000 флоринов на военные нужды. Большего унижения гордая Флоренция не испытывала за всю историю своего существования.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Двадцать пятого ноября договор был зачитан на площади Синьории перед собранием граждан. Король сидел под балдахином в кресле. Позади него толпились члены совета и стоял гонфалоньер Пьеро ди Джино Каппони.
Неожиданно для себя король услышал, что Флоренция выплатит 120 000 флоринов. Он вскочил на ноги, и герольд испуганно замолчал.
– Внесите в договор правильную сумму, – разъяренно велел Карл Восьмой членам совета. – Иначе я прикажу трубить в трубы и сравняю этот город с землей!
Каппони вышел вперед, дрожа от гнева. Перед его глазами король все еще бичевал свободную горожанку. Он выхватил договор из рук герольда и порвал его в клочки. Потом повернулся к королю и процедил:
– Если вы затрубите в трубы, Ваше Величество, то мы зазвоним в свои колокола.
Карл Восьмой понял, что на колокольный звон сбегутся флорентийцы, а его солдаты слишком рассредоточены по городу, и войско понесет большие потери.
Он рассмеялся через силу, сделав вид, что оценил шутку Каппони, и согласился с изменениями в договоре.
На следующий день французы покинули Флоренцию, и город вздохнул было с облегчением, когда перед ним встала совсем другая проблема: как теперь управлять Республикой?
Получилось так, что фигурой наибольшего влияния в городе оказался человек, на чьи проповеди стекались тысячи. Савонарола отказался занимать какой бы то ни было руководящий пост в городе, сказав, что останется в роли советчика. Его призыв к изменениям, к более демократическим формам правления был услышан. Была разработана целая программа реформ. Народ Флоренции издавна считал себя избранным, проповеди Савонаролы только подчеркивали его исключительность. Флоренция – новый Рим, без греха и разврата. Савонарола призывал очистить не только душу, но и дома от любых предметов роскоши. Его желанием было добиться равенства между богатыми и бедными. И если с демократическими нововведениями состоятельные граждане были согласны, то избавление от роскоши пришлось им не по душе. К радости Рима, противники Савонаролы стали сплачиваться против настоятеля монастыря Сан Марко: так называемые «серые» – мечтали о возвращении Медичи, «беснующиеся», или «разъяренные» – хотели аристократического республиканского правления, но все они ненавидели «белых» – последователей Савонаролы, которых презрительно называли плаксами за то, что те призывали сдавать предметы роскоши на нужды бедняков.
Джованну каждый день выносили на один из балконов, где она лежала на ложе с легкими занавесями, прикрывающими ее от солнца. Амар всегда находился рядом, отлучаясь, только когда служанки или капитан приходили сменить его.
Капитан приходил теперь часто, иногда говорил с ней, но Джованна больше отмалчивалась. Ей больше нечего было сказать этому миру. И все же однажды она первой заговорила с ним.
– Капитан, сколько еще мы пробудем здесь?
Рауль сидел, повернувшись к ней точеным загорелым профилем.
– Столько, сколько понадобится. Вы должны поправиться.
– Для чего? – она лежала на боку, лицом на подушке. Он сидел у ее изголовья и смотрел прямо перед собой, в сад.
– Смотря чего хотите вы, Франческа.
Тут он повернулся к ней, чуть улыбнулся.
– Я жду ваших распоряжений. Я не знаю, может, вы хотите вернуться куда-то? Французы уже ушли из Флоренции, они приближаются к Риму. Возможно, есть человек, которого вы любите?
– Нет. Никого.
Капитан взял ее за руку, Джованна поморщилась, но выдергивать не стала.
– Вы были беременны, Франческа. Поэтому я спрашиваю, возможно…
– Нет. Никого, – резко оборвала она его.
– Один монах просил меня спасти вас. Он сказал, что он ваш брат, – Рауль смотрел на нее, но она оставалась спокойной.
