— Нет, Питер. Я так не могу. Я люблю тебя, но между нами ничего не будет. Никогда!
Медленно и неохотно Питер убрал руку, ласкавшую ее дрожащую плоть, но губы никак не могли оторваться. Он осыпал ее поцелуями.
— Не знаю, как я смогу позволить тебе уйти, — он целовал ее глаза, шею, виски. — Ты моя жизнь, моя любовь, — Губы их снова встретились. — Желанная моя.
— Теперь нам будет легче. Мы знаем, как любим друг друга.
— Что бы ни случилось, ты всегда будешь в моем сердце.
— А ты в моем, — она провела кончиками пальцев по его волосам. — Мы будем сдерживать наши чувства, но не наши сердца.
Она уже собиралась уходить, когда пришел Джонатан. Вечер он намеревался провести в своем лондонском клубе и поэтому одет был соответствующе. Эстер ему все рассказала, и он счел своим долгом зайти к брату, и выразить ему свое сочувствие.
— Да, все это, конечно, ужасно. Ты не огорчайся, может, Сара и поправится. В таких делах никогда не знаешь, как оно обернется, — Джонатан бросил взгляд на жену. — Если ты готова, то я провожу тебя домой.
Она повернула голову и посмотрела на человека, которого любила:
— Спокойной ночи, Питер.
— Спокойной ночи, — ответил он своим обычным ровным голосом.
Доктора не могли сказать ничего утешительного. Немало перебывало их в Банхилл Роу. Многие просто предлагали поместить Сару в приют для душевнобольных, обычно в тот, где сами имели практику. Таким Питер сразу указывал на дверь. Никаких улучшений у Сары не наблюдалось, и необходимость в постельном режиме отпала сама собою. Когда позволяла погода, Сару одевали и выводили на улицу. Эстер вообще настаивала на ежедневных прогулках на свежем воздухе. Сару часто навещали, приносили маленькие подарки. Все надеялись, что в один прекрасный день в ее взгляде снова блеснет жизнь. Вилли как-то прибежал с горсточкой ранней земляники, и Сара улыбалась, пробуя сочные спелые плоды. Но скорее всего это был чисто механический жест, потому что в глазах Сары по-прежнему ничего не отражалось. Поскольку ничего не помогало, Питер предложил привезти Уильяма. Найти его не составило особого труда. Его имя было хорошо известно в ювелирных кругах. Уильям приехал без промедления.
— В этот раз я не взял с собой Люси и дочь, — говорил он Питеру и Эстер, которые встречали его в гостиной. — Подумал, что случай неподходящий, поскольку с Сарой такое случилось… Но в следующий раз я обязательно представлю их вам.
Питер привел Уильяма к себе и оставил их с Сарой наедине. Несколько дней подряд Уильям пытался ее расшевелить, но тщетно. Он часами просиживал с нею. К каким только уловкам и хитростям он не прибегал! Все перепробовал: и говорил, и напевал их старые песни, заново рассказывал разные истории, которые когда-то вызывали у нее смех, и становился на колени, изображая из себя лошадку — эта игра раньше ее так забавляла, — все без толку! Наконец у Уильяма опустились руки. Он понял, что ничего не сможет сделать. Она сидела у него на коленях, он убаюкивал ее. Мрачные мысли одолевали Уильяма. Все те черты ее характера, из которых для него когда-то складывалось очарование Сары — ее хрупкость, неуравновешенность и загадочность — вдруг обернулись против нее, унесли ее в другой, неземной мир. Уильям опустил Сару в кресло. Он ничего не добился, ни малейшего проблеска сознания — все так же пуст и безразличен ее взгляд, все так же покорно подчиняется ее тело приказам чужих рук. Уильям закрыл глаза ладонью и, тяжело ступая, вышел из комнаты.
Эстер порой приходило в голову, что с возрастом чувство любви, или лучше сказать, чувствительность к любви только обостряется. Так, по крайней мере, происходило у нее. Вот откуда взялась уверенность в том, что Питер и Энн-Олимпия объяснились. Эстер не знала, но чувствовала, что это случилось. Хотя они все так же избегали друг друга, старались не встречаться взглядами — все как и раньше, но уверенность оставалась.
Эстер нисколько не заблуждалась насчет своего младшего сына. И как бы искренне и нежно не любило материнское сердце, поведение Джонатана огорчало Эстер. Такую жену, как Энн-Олимпия, днем с огнем не сыщешь: и красивая, и талантливая, и любящая, и верная — чего еще желать? Ему просто выпало счастье, а он и не замечает, глупый. Променял семью на городские развлечения.
Нездоровый образ жизни уже наложил отпечаток на его фигуру. Однако удача все еще сопутствует ему. В отличие от многих других, менее счастливых и, быть может, более достойных мужей, он может спокойно проводить время в своем клубе, путаться с девками, не беспокоясь, что жена наставит ему рога. Энн-Олимпия — человек слова. Неплохо было бы дать невестке понять, как Эстер ее уважает, как-нибудь ощутимо выказать свое расположение к ней. Но пока все мысли Эстер были заняты другим важным делом, и она не хотела отвлекаться. Дело в том, что настоятель собора Святого Павла передал почетный заказ в ее мастерскую.
Письмо настоятеля прочел для нее Питер. С ним же Эстер и обсудила детали выполнения заказа.
— Мама, это большая честь для нашей мастерской. Представь, из сотен лондонских мастеров именно тебе поручили сделать жезл, или, как по-старому настоятель его называет, посох. Ты должна сама его сделать. Для тебя это важно. Ты ведь всегда говорила, что серебро должно быть не только украшением, но и приносить пользу. Жезл — незаменимая вещь, без него ни одна служба не проводится.
— Я подумаю, — только и ответила Эстер на его сбивчивую тираду. Она прекрасно понимала, что он имеет в виду, почему подбадривает ее. Эстер давно уже не бралась за церковные заказы, хоть и любила эту работу. И дело не в сложности. Ее руки, сухие и маленькие — возраст давал о себе знать — были все так же подвижны и ловки, как прежде, пальцы хранили былые навыки. Но каждый раз, когда приходил заказ на церковную утварь, в душе опять начинала саднить давняя незаживающая рана. Горечь утраты с новой силой вспыхивала в изболевшемся сердце.
Эстер довольно долго вынашивала идею рисунка. Внутренняя работа шла постоянно, чем бы Эстер ни занималась в этот момент. Воображение четко и ясно рисовало ей какие-то детали: простота и изящество формы, четкость и плавность линий — но чего-то не хватало, и потому на бумагу эскиз не ложился. Эстер несколько раз брала в руки карандаш, но все время откладывала.
Решение пришло неожиданно. Как-то вечером, сидя за своим рабочим столом, Эстер вдруг представила себе всю картину целиком. Все было настолько ясно и просто, что она удивилась, как это не пришло ей в голову раньше. На следующее утро Эстер зашла в мастерскую Энн-Олимпии. Невестка работала над серебряной сахарницей и уже почти ее заканчивала. Эстер сразу перешла к делу, она не любила ходить вокруг да около.
