«Понятно, — вдруг осенило Шелленберга. — Он кокетничает, наш партийный лидер. Мы это называем „ликвидацией“. Он это называет „изоляцией“. Значит, меня следует изолировать, а Мюллера сохранить. Собственно, этого я и ожидал. Занятно только, что они оставили в списке Кальтенбруннера. Хотя это можно понять: Мюллер всегда был в тени, его знают только специалисты, а Кальтенбруннер теперь широко известен в мире. Его погубит честолюбие. А меня погубило то, что я хотел быть нужным рейху. Вот парадокс: чем больше ты хочешь быть нужным своему государству, тем больше рискуешь; такие, как я, не имеют права просто унести в могилу государственные тайны, ставшие тайнами личными. Таких, как я, нужно выводить из жизни — внезапно и быстро… Как Гейдриха. Я-то убежден, что его уничтожили наши…»
Он внимательно просмотрел фамилии людей, внесенных в списки для «изоляции». Он нашел множество своих сотрудников. Под номером 142 был штандартенфюрер СС Штирлиц.
То, что Мюллер был вычеркнут из списков, а Штирлиц оставлен, свидетельствовало о страшной спешке и неразберихе, царившей в партийном архиве. Указание внести коррективы в списки пришло от Бормана за два дня до эвакуации, однако в спешке фамилию Штирлица пропустили. Это и спасло Штирлица — не от «изоляции» доверенными людьми Бормана, но от «ликвидации» людьми Шелленберга…
13.3.1945 (17 часов 02 минуты)
— Что-нибудь случилось? — спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся в подземелье. — Я отчего-то волновался.
— Правильно делали, — согласился Мюллер. — Я тоже волновался.
— Я вспомнил, — сказал Штирлиц.
— Что именно?
— Откуда на чемодане русской могли быть мои пальцы… Где она, кстати? Я думал, вы устроите нам свидание. Так сказать, очную ставку.
— Она в больнице. Скоро ее привезут.
— А что с ней случилось?
— С ней-то ничего. Просто, чтобы она заговорила, Рольф переусердствовал с ребенком.
«Врет, — понял Штирлиц. — Он бы не стал сажать меня на растяжку, если бы Кэт заговорила. Он рядом с правдой, но он врет».
— Ладно, время пока терпит.
— Почему «пока»? Время просто терпит.
— Время пока терпит, — повторил Штирлиц. — Если вас действительно интересует эта катавасия с чемоданом, то я вспомнил. Это стоило мне еще нескольких седых волос, но правда всегда торжествует — это мое убеждение.
— Радостное совпадение наших убеждений. Валяйте факты.
— Для этого вы должны вызвать всех полицейских, стоявших в зоне оцепления на Кепеникштрассе и Байоретерштрассе, — я там остановился, и мне не разрешили проехать даже после предъявления жетона СД. Тогда я поехал в объезд. Там меня тоже остановили, и я очутился в заторе. Я пошел посмотреть, что случилось, и полицейские — молодой, но, видимо, серьезно больной парень, скорее всего туберкулезник, и его напарник, того я не очень хорошо запомнил, — не позволяли мне пройти к телефону, чтобы позвонить Шелленбергу. Я предъявил им жетон и пошел звонить. Там стояла женщина с детьми, и я вынес ей из развалин коляску. Потом я перенес подальше от огня несколько чемоданов. Вспомните фотографию чемодана, найденного после бомбежки. Раз. Сопоставьте его обнаружение с адресом, по которому жила радистка, — два. Вызовите полицейских из оцепления, которые видели, как я помогал несчастным переносить их чемоданы, — три. Если хоть одно из моих доказательств окажется ложью, дайте мне пистолет с одним патроном: ничем иным свою невиновность я не смогу доказать.
— Хм, — усмехнулся Мюллер. — А что? Давайте попробуем. Сначала послушаем наших немцев, а потом побеседуем с вашей русской.
— С нашей русской! — тоже улыбнулся Штирлиц.
— Хорошо, хорошо, — сказал Мюллер, — не хватайте меня за язык…
Он вышел, чтобы позвонить начальнику школы фюреров полиции оберштурмбаннфюреру СС доктору Хельвигу, а Штирлиц продолжал анализировать ситуацию: «Даже если они сломали девочку — а он специально сказал про ее сына: они могли мучить маленького, и она бы не выдержала этого, но что-то у них все равно сорвалось, иначе они бы привезли Кэт сюда… Если Плейшнер у них — они бы тоже не стали ждать: в таких случаях промедление глупо, упускаешь инициативу».
— Вас кормили? — спросил Мюллер, вернувшись. — Перекусим?
— Пора бы, — согласился Штирлиц.
— Я попросил принести нам чего-нибудь сверху.
— Спасибо. Вызвали людей?
— Вызвал.
— Вы плохо выглядите.
— Э, — махнул рукой Мюллер. — Хорошо еще, что вообще живу. А почему вы так хитро сказали «пока»? «Пока есть время». Давайте высказывайтесь — чего уж там.
— Сразу после очной ставки, — ответил Штирлиц. — Сейчас нет смысла. Если мою правоту не подтвердят — нет смысла говорить.
Открылась дверь, и охранник принес поднос, покрытый белой крахмальной салфеткой. На подносе стояла тарелка с вареным мясом, хлеб, масло и два яйца.
— В такой тюрьме, да еще в подвале, я бы согласился поспать денек-другой. Здесь даже бомбежки не слышно.
— Поспите еще.
— Спасибо, — рассмеялся Штирлиц.
— А что? — усмехнулся Мюллер. — Серьезно говорю… Мне нравится, как вы держитесь. Выпить хотите?
— Нет. Спасибо.
— Вообще не пьете?
— Боюсь, что вам известен даже мой любимый коньяк.
— Не считайте себя фигурой равной Черчиллю. Только о нем я знаю, что он любит русский коньяк больше всех остальных. Ладно. Как хотите, а я выпью. Чувствую я себя действительно не лучшим образом.
…Мюллер, Шольц и Штирлиц сидели в пустом кабинете следователя Холтоффа — на стульях, поставленных вдоль стены. Оберштурмбаннфюрер Айсман открыл дверь и ввел полицейского в форме.
— Хайль Гитлер! — воскликнул тот, увидав Мюллера в генеральской форме.
Мюллер ничего ему не ответил.
— Вы не знаете никого из этих трех людей? — спросил Айсман полицейского.
— Нет, — ответил полицейский, опасливо покосившись на колодку орденов и рыцарский крест на френче Мюллера.
— Вы никогда не встречались ни с кем из этих людей?
— Как мне помнится — ни разу не встречался.
— Может быть, вы встречались мельком, во время бомбежки, когда вы стояли в оцеплении, возле разрушенных домов?
— В форме-то приезжали, — ответил полицейский, — много в форме приезжало смотреть развалины. А припомнить конкретно не могу…
— Ну, спасибо. Пригласите войти следующего.
Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал:
— Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят.
— Ничего, не собьет, — ответил Мюллер. — Что же мне, сидеть голым?
— Тогда напомните им конкретное место, — попросил Штирлиц. — Иначе им трудно вспомнить — они же стоят на улицах по десять часов в день, им все люди кажутся на одно лицо.
— Ладно, — согласился Мюллер, — этого-то вы не помните?
— Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел.
Второй полицейский тоже никого не опознал. Только седьмым по счету вошел тот болезненный молодой шуцман, видимо туберкулезник.
— Вы кого-нибудь видели из этих людей? — спросил Айсман.
— Нет. По-моему, нет…
— Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе?
— Ах да, да, — обрадовался шуцман, — вот этот господин показывал свой жетон. Я пропустил его к пожарищу.
— Он просил вас пропустить его?
— Нет… Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а я никого не пускал. И он прошел… А что? — вдруг испугался шуцман. — Если он не имел права… Я знаю приказ — пропускать всюду людей из гестапо.
— Он имел право, — сказал Мюллер, поднявшись во стула, — он не враг, не думайте. Мы работаем все вместе. Он там что, искал роженицу на пожарище? Он интересовался судьбою несчастной?
— Нет… Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром.
— Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему?
— Нет, — шуцман поморщил лоб, — он там, я помню, перенес коляску какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом.
— Она стояла возле чемоданов?
— Кто? Коляска?
— Нет. Женщина.
— Вот этого я не помню. По-моему, там лежали какие-то чемоданы, но про чемоданы я точно не помню. Я запомнил коляску, потому что она рассыпалась, и этот господин собрал ее и отнес к противоположному тротуару.
— Зачем? — спросил Мюллер.
— А там было безопаснее, и пожарники стояли на нашей стороне. А у пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было б негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску в бомбоубежище, и малыш там спал — я видел…
— Спасибо, — сказал Мюллер, — вы нам очень помогли. Вы свободны.
Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману:
— Остальных освободить.
— Там должен быть еще пожилой, — сказал Штирлиц, — он тоже подтвердит.
— Ладно, хватит, — поморщился Мюллер. — Достаточно.
— А почему не пригласили тех, кто стоял в первом оцеплении, когда меня завернули?
