к вашей мудрости. Вы — невольный пленник в моем доме, и вы жаждете свободы, как ребенок тянется к солнечному лучу. Вы ни на одну минуту не забываете, что я женщина, и говорите себе: «Разве она может судить о подобных вещах? Неужели же я послушаюсь ее?» Я за это, собственно говоря, и не очень осуждаю вас. Мужчины так привыкли недоверчиво относиться к уму женщины, что вполне понятно, если в данном случае и вы думаете, как и все мужчины. Вы не доверяете мне, и вот с этого-то пункта мы начнем и, таким образом, скорее дойдем до конца, верьте мне, граф.
Гастон выслушал ее с интересом, но и с чувством некоторого разочарования. До сих пор он приписывал ее поступок расположению к нему и заботе о нем, которые заставляли ее сильно преувеличивать опасность, угрожавшую ему. Но теперь он убедился в том, что маркиза не похожа на других женщин Венеции. Он почувствовал даже некоторый страх перед ней и в душе своей не мог не сознаться, что в умственном отношении, пожалуй, даже уступает ей. Подобное чувство, конечно, не могло возбудить в нем особенной радости. Он решился не уступать и доказать ей, что мужская самостоятельность не так-то легко покоряется чужой и особенно женской воле.
— Дорогая маркиза, — начал он, — я прекрасно понимаю, какими мотивами вы руководствовались в этом деле, и я очень благодарен вам за оказанную мне услугу. Но в то же время позвольте сказать вам, что, в сущности говоря, я не особенно верю в опасность, о которой вы говорили; конечно, по отношению к другим эта опасность существовала, что доказывает таинственное исчезновение и убийства моих соотечественников, но не забудьте, что я — адъютант самого генерала Бонапарта.
Он посмотрел на нее с таким видом, как будто хотел добавить: «Вы видите, что это невозможно», — но она выслушала его молча и терпеливо, как мать выслушивает лепет неразумного ребенка.
— Да, это правда, что вы — адъютант генерала Бонапарта, — сказала она с горечью, — адъютант человека, который послал вас сюда с гнусной целью шпионить за нами; вы — адъютант того, кто готов продать за один дукат честь родного отца, только бы этим подвинуться хоть на один шаг ближе к нашим воротам. Благородная должность, нечего сказать! Позвольте вам сказать, что я глубоко сожалею вам, что вы принуждены ее занимать.
— Мне очень жаль, маркиза, что вы повторяете слова других, которые знают о генерале Бонапарте то, чего никогда не было на деле и что создано их воображением. Когда-нибудь вы будете глубоко сожалеть о сказанном, маркиза. Я знаю, что поступаю правильно, что я нахожусь под начальством величайшего гения наших времен и за целое царство не согласился бы оставить своей теперешней службы. Я верю в этого корсиканца, маркиза, и вы должны с этим примириться, если хотите, чтобы между нами установились дружеские отношения.
Маркизе понравился жар, с которым Гастон произнес свою короткую речь, хотя содержание ее, конечно, не могло поколебать ее давно сложившихся убеждений. Несмотря на то, что на язык ее просились теперь самые нежные слова, она сдержалась и снова заговорила холодным убедительным тоном:
— Я очень добра к своим друзьям, граф, но требую от них полного доверия. И только если доверие их завоевано мною, я говорю, что наконец-то они начинают понимать меня. Впрочем, что об этом говорить? Вот возьмите, прочтите это, и тогда вы заговорите со мной иначе.
Она наклонилась к маленькому письменному столику, придвинутому к ее креслу, и достала из него пачку бумаг, скрепленных золотою брошью. Гастон сейчас же признал в них оригиналы или копии тех секретных документов, которые рассылаются инквизицией ее младшим исполнительным органам в Венеции. Пробегая глазами одну за другой эти бумаги, Гастон понял, что читает подробное описание своей жизни за последние три месяца, проведенные им в Венеции. Нечего и говорить о том, насколько заинтересовало его подобное чтение.
Содержание бумаг было следующее.
Прежде всего шло подробное описание наружности француза, лет тридцати от роду, светловолосого гусара, состоящего на службе у Наполеона Бонапарта, известного инвизиторам и под номером седьмым, проживающего в гостинице «Белого Льва». Тут же значилась пометка: «Необходимо самое тщательное наблюдение за ним!»
Затем следовало подробное описание времяпрепровождения этого француза в продолжение двух месяцев: посещения домов его соотечественников, дворцов, церквей, театров, кафе и даже посещения часовни Св. Марка. И опять стояла пометка: «Fortuna seguatur».
В третьем пункте предписывалось слуге, по имени Мандувине, постоянно присутствовать в часовне Св. Марка при утреннем богослужении.
И, наконец, на запечатанном конверте, адресованном служителям Отто и Витале, стояло одно таинственное слово «fac».
Затем следовала еще бумага, в которой члены совета свидетельствовали о том, что этот француз покинул Венецию и отправился в Грац к генералу Бонапарту.
Гастон прочел все эти бумаги с большим вниманием, как бы с сожалением расставаясь с прочитанным. Окончив свое чтение, он взглянул на маркизу. Она сидела неподвижно, откинувшись на спинку кресла, полузакрыв глаза.
— Итак, — сказал он задумчиво, — это интересная особа, о которой так красноречиво повествуется тут, отправилась действительно в лагерь Наполеона?
Маркиза, не открывая глаз, ответила спокойно:
— Так говорится в этих бумагах.
— А между тем во всех других отношениях они удивительно подробно осведомлены обо всем, что касается этого француза!
— Иногда умнее не знать что-нибудь, чем знать, граф.
— Тем более что писавшим эти бумаги, вероятно, прекрасно известно, что я нахожусь в вашем доме.
— Тем более, что, если бы они знали о том, где вы находитесь теперь, целый полк ваших гусар не был бы в состоянии удержать их за дверями моего дома.
— Но ведь в таком случае ваше дружеское отношение ко мне может доставить вам много неприятностей?
— Да, конечно, в этом вы правы, я буду совершенно откровенна с вами. Но я все же рискнула этим, так как считаю, что для Венеции будет больше пользы от того, что вы живы,
