Когда Новиков узнал о массированном налете немецкой авиации на Сталинград, погубившем многие тысячи мирных людей, и о прорыве к заводам немецких танков, им овладела мучительная тревога.
Он не спал всю ночь: то ему представлялись на берегу Волги черные немецкие гаубицы и самоходные орудия, ведущие огонь по пылающему городу, то он видел Евгению Николаевну, бегущую среди дыма и пламени. Ему хотелось броситься на Центральный аэродром и полететь на скоростном самолете в Сталинград.
До рассвета Новиков не спал; он подходил к окну, шагал по комнате, подолгу стоял над картой, расстеленной на столе, пытался разгадать ход и судьбу начинающегося городского сражения.
Рано утром он позвонил по телефону Штруму. Он надеялся, что Штрум скажет: «Уж несколько дней, как Евгения Николаевна приехала со всей семьей в Казань». Но телефон молчал, видимо, Штрум уехал.
В такие дни, как этот, особенно тяжело было бездеятельное ожидание, а Новиков не работал.
В Наркомате обороны, в Управлении командных кадров, куда он пришел в день приезда в Москву, ему велели оставить номер своего телефона и ждать вызова. Время шло, а его не вызывали. Какое состоится решение, Новиков не представлял. Его фронтовой начальник Быков, не объясняя причин, по которым Новиков должен был выехать в Москву, вручил ему засургученный пакет с личным делом.
Новиков почувствовал, что в одиночестве и бездеятельности этот бесконечно длинный день он не в состоянии провести,— надел новый китель, начистил сапоги и отправился в Наркомат обороны.
Он долго прождал в прокуренном, многолюдном бюро пропусков, наслушался историй о превратностях майорских и подполковничьих судеб и, наконец, был вызван к окошечку, получил пропуск.
Принял его награжденный медалью «За боевые заслуги» капитан административной службы, тот, что в день приезда в Москву ставил штамп на командировочном предписании Новикову. Капитан расспросил Новикова о том, как он устроился, и сказал:
— Зря вы, однако, сегодня пришли, ничего для вас нет пока. По-моему, о вас еще не докладывали начальнику управления.
В комнату вошел худощавый капитан и, поздоровавшись, подвинул флажок на школьной карте, висевшей меж окон.
Затем оба капитана обронили по словцу о положении под Сталинградом, видимо, не только карта на стене была школьной, но и представление канцелярских капитанов о войне тоже было школьным.
Капитан, сидевший за столом, посоветовал Новикову зайти к подполковнику Звездюхину, который будет докладывать его дело, подполковник может точнее сказать о сроках.
Капитан позвонил по телефону, подполковник оказался на месте, и капитан объяснил Новикову, как пройти к нему.
Подполковник Звездюхин, сутулый человек с бледным лицом, быстрым движением белых длинных пальцев перебрал картонки в картотеке и сказал:
— Составление доклада, товарищ полковник, я еще не закончил, потому что не прибыли запрошенные мною из штаба фронта бумаги, боевые характеристики.— Он посмотрел на карточку и добавил: — Тут у меня помечено — запрос послан тотчас же, на следующий день после вашего прибытия, следовательно, дней через пять документы будут получены… Тогда, не теряя часа, доложу начальнику.
— А быть может, меня начальник сегодня примет? — спросил Новиков.— Вы не могли бы посодействовать мне в этом?
— С удовольствием, товарищ полковник,— ответил Звездюхин и усмехнулся: — С удовольствием, если б это имело смысл, но ведь на основании словесных объяснений вопрос не может решиться, нужны документы, документы.
Слово «документы» он произнес особо веско, сочно, оно сразу выделилось среди его монотонной и вялой речи.
Новиков понял, что ему не ускорить трудного движения колес, простился со Звездюхиным, который обещал его вызвать, как только будут новости.
Когда Звездюхин поглядел на часы и подписал Новикову пропуск, тот почувствовал сожаление, что так быстро закончил разговор. Будь это в какой-нибудь другой день, Новиков, вероятно, стал бы сердиться на Звездюхина, поспорил бы с ним, но сегодня ему таким тяжелым казалось одиночество, что он был благодарен и Звездюхину, и часовому, проверявшему пропуск, и дежурному, выписывавшему пропуск, за одно то, что они нарушили его тревожное одиночество.
Выйдя на улицу, он снова позвонил по телефону-автомату Штруму, и опять никто не ответил. Несколько часов ходил Новиков по улицам. Со стороны можно было подумать, что он спешит по неотложному делу, никому бы не пришло в голову, что полковник гуляет. До этого дня он мало выходил на улицу, ему казалось стыдным гулять по Театральной площади, сидеть на бульваре; женщины, встретив его, подумают: «Вот какой огромный полковник по бульварам гуляет, а наши-то в это время на переднем крае оборону держат».
Когда Иванов спросил его, почему он не сходит в кино развлечься либо не съездит за город подышать свежим воздухом, Новиков ответил:
— Что ты, разве мыслимо во время войны на дачу ездить?
— Ох, а я мечтаю хоть один вечерок подышать прохладой, пивка на воздухе выпить,— сказал Иванов.
Новиков зашел к Штруму на квартиру и спросил у сидевшей у подъезда старухи швейцарши, дома ли жилец квартиры № 19.
— Нету, уехал,— ответила старуха и почему-то рассмеялась.— Дней десять, как улетел.
После этого Новиков пошел на почту и послал телеграмму Александре Владимировне, но он чувствовал, что ответа на телеграмму не получит. Тут же на почте он написал открытку Штруму в Казань, просил сообщить, известно ли ему что-нибудь о судьбе сталинградских родных.
Он понимал, что в взволнованном тоне этой открытки невольно высказал ту сердечную тайну, которую Штрум, вероятно, заподозрил при первом их свидании.
Дел у него больше не было, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, и он до вечера скорым шагом ходил по улицам, прошел, вероятно, километров двадцать — от Калужской улицы до центра, потом к Краснопресненской заставе, вышел на Ленинградское шоссе к аэропорту, глядел на транспортные самолеты, поднимавшиеся в воздух, наверное, некоторые из них шли в район Сталинграда… От Ленинградского шоссе он через Петровский парк пошел к Савеловскому вокзалу, а оттуда вернулся по Каляевской в центр.
Он шел не останавливаясь, быстрая ходьба немного успокаивала напряженные нервы. Минутами ему вспоминалось чувство, пережитое им в начале войны; он понимал, что жизнь готовит ему тяжелые испытания, и внутренне напрягался, чтобы пережить трудное время. И ощущение, испытанное им, когда он ночью под грохот бомбежки в штабе авиационного полка заставлял себя медленно застегнуть пуговицы на гимнастерке, затянуть поясной ремень, ощущение решительности и готовности пройти через все, что положит судьба, вновь возникло в нем.
Ночью его разбудил телефонный звонок. Он снял трубку, готовый произнести фразу, которую уже не раз произносил: «Полковник Иванов не ночует сегодня дома, звоните ему на работу». Но оказалось, что к телефону вызывают Новикова.
И с первых же слов этого разговора Новиков понял, что вопрос о его дальнейшей работе будет решаться не на том этаже, где подполковник Звездюхин рассматривал карточку с датами о посылке запросов… Новикова вызывали в Генштаб.
Впоследствии он не раз вспоминал этот минутный ночной разговор.
В Генштабе он узнал о счастливом и торжественном событии, происшедшем в его жизни. Его записка была доложена Главнокомандованию, ее признали дельной.
В течение двух дней с Новиковым беседовали ответственные работники Бронетанкового управления. На третий день, около полуночи, за Новиковым прислали автомобиль: его вызвал начальник Бронетанкового управления Красной Армии генерал Федоренко.
Сидя в автомобиле, Новиков подумал: неужели в эти определяющие всю его судьбу дни может постичь его горе, тяжкий сердечный удар; какое счастье было бы получить именно в эти дни телеграмму о том, что семья Шапошниковых спасена, что Евгения Николаевна жива. Но ответ на его телеграмму не пришел, а из Казани тоже не было вестей.
Генерал разговаривал с ним около двух часов, и Новикову казалось, что они знакомы уйму времени, столько общего было в их взглядах и мыслях. Генерал, оказывается, знал не только о службе Новикова в бронетанковых войсках, он знал и о последних месяцах работы Новикова.
Минутами становилось странно, что этот добродушный, круглолицый пожилой человек и есть начальник грозного и могущественного рода войск, которому суждено сыграть такую важную роль в войне, и что имена Рыбалко, Катукова, Богданова он называет с такой интонацией, с какой заведующий школой называет имена преподавателей истории, естествознания и родного языка.
Однако Новиков понимал, что этот разговор, который так легко и приятно ему было вести, затеян не зря, что не зря в разгар войны, среди ночи, начальник Управления бронетанковых войск Красной Армии проявляет к нему столько внимания и, слушая его, ни разу не посмотрел на часы. Но Новиков, понимая все значение этого разговора для своей судьбы, не произнес ни одной фразы, ни одного слова, которое могло бы в излишне выгодном свете представить его в глазах собеседника.
