Штрум вернулся из Челябинска в Казань в конце августа: он провел на заводе не три дня, как предполагал, а около двух недель.
Эти челябинские дни прошли в напряженном труде, и в другое время понадобилось бы не две недели, а два месяца, чтобы проделать такое множество работ, дать столько консультаций, проверить столько сложных схем, провести столько бесед с инженерами, руководителями лабораторий.
Штрум все время удивлялся тому, что знания его оказались нужны десяткам практических работников и так просто и естественно приложимы к практической работе инженеров, техников и электриков, а также физиков и физико-химиков в заводских лабораториях. Вопрос, по которому вызывали Штрума, был решен на второй день после его приезда, но Семён Григорьевич Крымов уговорил его не уезжать, пока не будет проверена предложенная Штрумом схема.
Все эти дни он остро ощущал свою связь с огромным заводом. Чувство это хорошо знакомо всем, кому пришлось работать в Донбассе, в Прокопьевске, на Урале.
Не только в цехах, не только на заводском дворе, откуда, погромыхивая, уходит на широкую колею рожденный металл, но всюду — в театре, в убранной коврами столовой главного инженера, в парикмахерской, в роще у тихого пруда, по которому плавают опавшие осенние листья, в магазинах, на улицах, в домиках-коттеджах, в инженерном поселке, в длинных бараках — все вокруг всегда и всюду дышит и живет заводом.
Завод определяет, улыбаются или хмурятся лица инженеров, он определяет труд, достаток, нужду рабочих, время обеда и отдыха, он определяет приливы и отливы людской толпы на улицах и расписание местных поездов, решения горсовета; к нему обращены, тянутся улицы, магазины, скверы, трамвайные и железнодорожные пути… О нем думают, о нем говорят, идут к нему или от него.
Он всюду, везде и всегда — в мыслях, в сердцах, в памяти стариков, он — будущее и судьба молодежи, он — причина тревог, радости, надежд… Он дышит, он шумит; всюду его гром, запах, тепло; он в ушах, в глазах, в ноздрях, на коже.
Штрум предложил заводу упрощенную схему монтажа новой аппаратуры.
Когда заканчивалась сборка перед пуском и испытанием всей цепи приборов и аппаратов, Штрум провел на заводе двое суток. Он отдыхал урывками на маленьком диванчике в цеховой конторе: напряжение металлургов и электриков, участвовавших в монтаже, захватило его.
В ночь перед опробованием собранных по новой схеме аппаратов Штрум вместе с директором завода и главным инженером обошел цехи для последней проверки уже законченного монтажа.
— Вы, я вижу, совершенно спокойны,— сказал ему Крымов.
— Что вы, какое там спокоен,— ответил Штрум,— я чертовски волнуюсь, хотя расчет и представляется мне бесспорным.
Он отказался поехать с Крымовым ночевать домой и остался до утра в цехе.
Вместе с парторгом цеха Кореньковым и длиннолицым молодым монтером в синем комбинезоне Штрум забрался по железной лестнице на верхнюю галерею цеха, где был смонтирован один из распределительных узлов цехового электрохозяйства.
Этот парторг Кореньков, казалось Штруму, никогда не уходил с завода. Проходил ли Штрум мимо красного уголка, он видел в полуоткрытую дверь, как Кореньков читал вслух газету рабочим. Заходил ли Штрум в цех, он видел небольшую сутулую фигуру Коренькова, освещенную пламенем печей. Видел он парторга и в лаборатории, и возле заводского магазина, когда там собиралась толпа и Кореньков, размахивая руками, объяснял что-то столпившимся у прилавка женщинам, устанавливал очередь… И в эту ночь Кореньков не уходил из цеха.
Сверху цех выглядел как-то по-особому интересно: чеканно ясно выступали ребра огромных огнедышащих вулканов-печей, разливочный ковш, полный металла, представлялся поверхностью солнца в языках атомных взрывов, в яркой гриве подвижных протуберанцев и искр, солнцем, на которое человеческие глаза впервые смотрели не снизу, а сверху вниз.
После проверки, сборки схемы трансформаторного устройства, включений и переключений, оказавшихся правильными, Кореньков предложил Штруму спуститься вниз.
— А вы? — спросил Штрум.
— А я хочу посмотреть проводку на крыше, полезу вместе с монтером,— сказал Кореньков и указал на железную лестницу, штопором ввинчивающуюся в крышу цеха.
— И я с вами полезу,— предложил Штрум.
С высокой крыши был виден не только завод, но и рабочий поселок, окрестности.
В ночном мраке зарево над заводом было красно-розовым, а тысячи фонарей мерцали, и казалось, ветер то задувал электрический свет, то, наоборот, заставлял его разгораться.
Этот изменчивый свет касался воды в пруду, соснового леса, облаков, и вся природа была словно охвачена тем напряжением и тревогой, которые внесли люди в спокойное царство ночной воды, неба, деревьев.
Не только свет, но и пронзительные гудки паровозов, свист пара, грохот металла вторгались в ночную тишину природы.
И это острое ощущение связывалось с другим, противоположным, испытанным Штрумом в вечер приезда в Москву, когда, казалось ему, тихие сумерки, рожденные над равнинами, засыпающими лесами и сельскими водами, опускались над затемненными улицами и площадями мирового города.
Кореньков сказал Штруму:
— Вы подождите здесь, а я помогу монтеру закрепить конец, контакт плохой.
Штрум держал на весу провод, а Кореньков размахивал рукой, издали объяснял ему:
— На меня, на меня!
И так как Штрум, не расслышав, стал тянуть провод к себе, Кореньков сердито закричал ему:
— Ведь говорят, на меня, на меня давай!
Закончив работу, он вновь подполз к Штруму и, улыбнувшись, сказал:
— Шум сильный, вам не слышно было, что я кричал. Давайте, пошли вниз спускаться.
Штрум спросил Коренькова о возможности провести опытную плавку. Кореньков сказал, что сделать это нелегко, и стал спрашивать, для каких целей нужен новый сорт стали. Штрум коротко рассказал ему о своей работе, назвал технические условия, которым должна удовлетворять сталь, идущая для конструирования задуманного им аппарата.
Штрум прошел в заводскую лабораторию, оттуда в цеховую контору. То был сравнительно тихий час перед сдачей смены.
Молодой сталевар, работу которого Штрум несколько раз наблюдал в цехе, сидел у стола, записывая что-то в толстую конторскую книгу, поглядывая на запачканный листок бумаги.
Когда Штрум вошел в контору, он отодвинул на край стола свои брезентовые рукавицы и продолжал писать.
Штрум уселся на деревянный диванчик.
Сталевар, кончив писать, начал свертывать папиросу.
Штрум спросил:
— Как сегодня работали?
— Ничего, нормально,— ответил сталевар.
В это время вошел Кореньков.
— А, Громов, здорово,— сказал он сталевару,— покурить зашел?
Он заглянул в книгу на запись, сделанную Громовым, и проговорил:
— Ох ты, Громов.
— Да, можно покурить,— сказал Громов,— танка два или три лишних на фронт пойдут.
— Вряд ли они лишние,— Кореньков рассмеялся.
Завязался разговор. Громов стал рассказывать Штруму, как он впервые приехал на Урал.
— Я ведь не здешний, в Донбассе родился. Приехал сюда за год до войны. Мне показалось все не так! Жалел, что приехал. Ужас прямо! Писал письма в Макеевку, в Енакиево — все просил, чтобы меня обратно в Донбасс вызвали. И знаете, товарищ профессор, когда я Урал этот полюбил? Когда по настоящему горя хлебнул тут. Приехал до войны ведь, условия сносные были, комната, снабжение в общем не плохое. Словом, условия были. А я ни в какую — смотреть ни на что не могу. Тянет меня обратно в Донбасс, и только! А вот пережил со всем своим семейством осень и зиму в сорок первом году, наголодался, нахолодался и привык как-то к этим местам.
Кореньков поглядел на Штрума и сказал:
— И я за зиму сорок первого года много пережил. Брата на фронте убили, мать с отцом на оккупированной территории остались. Жена заболела. А тут такая беда — кругом эвакуированных полно. Холод. С питанием плохо. А стройка день и ночь идет, новые цехи ставят, оборудование с Украины привезли, на улице лежит. И люди в землянках. А меня мысли все одолевают: как мои старики в Орле, что с ними? То думаю, живы, увидимся, то вдруг как ножом по сердцу — куда! Их на свете нет, разве такие старики переживут такое, отцу в этом году семьдесят, а мать на два года моложе. Еще я уезжал, время мирное, а она уж сердцем болела. И ноги у нее от сердца опухать стали. Вот какое дело. Горюешь, печалишься, а все время на ходу, присесть некогда.
Штрум слушал молча. В глазах его было выражение тоски и боли, выражение такое явное, что Кореньков вдруг сказал:
— Да что вам рассказывать, и вам, верно, пришлось пережить за этот год.
— Пришлось, товарищ Кореньков,— ответил Штрум,— да и приходится.
— Вот только у меня пока обошлось,— сказал Громов,— все родные мои тут, все живы, все здоровы.
