Это было тем более опасно для Горбачева, что он на протяжении последних двух-трех лет совершил ряд ошибок, которые со временем привели Ельцина к власти и помогли ему отстранить Горбачева от политики.
Первой среди них я бы назвал реакцию Горбачева на заявление Ельцина об уходе в отставку с поста кандидата в члены политбюро ЦК КПСС (а затем и первого секретаря МГК КПСС). Дело было на октябрьском 1987 года пленуме ЦК.
Горбачев и другие члены политбюро поначалу решили ограничить повестку дня сообщением генерального секретаря об основных положениях его предстоящего доклада, посвященного 70-летию Октябрьской революции 1917 года. Горбачев сделал доклад, и его решили даже не обсуждать, а принять к сведению. Затем председательствовавший Е.К. Лигачев объявил пленум закрытым и в соответствии со сложившимся ритуалом задал традиционный вопрос: есть ли у кого-нибудь замечания или заявления?
И тут, к удивлению большинства собравшихся, с места встал и пошел к трибуне Ельцин. Ему дали слово, и он зачитал свое заявление об отставке, в котором содержались также критические замечания но поводу работы Секретариата ЦК.
Сразу же попросил слова один из присутствовавших (кажется, секретарь Омского обкома партии) и разразился гневной речью, по сути, грубой бранью в адрес Ельцина. Он как бы задал тон. Тут же взметнулось еще несколько рук – просили слова. Но был объявлен перерыв, после которого началась уже организованная проработка Ельцина в стиле, который мы слишком хорошо помнили с прошлых времен. Выступил и я, оказавшись единственным, кто сказал хоть что-то в защиту Ельцина и критически отозвался о характере развернувшейся проработки, – за это меня тут же осудил в своем выступлении Н.И. Рыжков. Когда я просил слова, то и ожидал осуждения – порядки и традиции ЦК мне были хорошо известны. Не было в моем выступлении ничего личного. Ельцина я едва знал и никаких чувств особой дружбы и привязанности к нему не питал. Но я ненавидел прошлые репрессии и проработки, свидетелем многих из которых мне пришлось быть. И просто почувствовал: если не выступлю, то утром проснусь с чувством, что вел себя нечестно, даже подло, смалодушничал.
Вместе с тем я бы сказал не всю правду, если бы не признал, что проклятый страх, презренная осторожность, вбивавшиеся в нас десятилетиями расправ и унижений, повлияли на мое выступление. Я все же не смог не отдать должное общему поветрию и защиту Ельцина «смягчил» критическими замечаниями в его адрес, в частности заметил, что такие выступления в столь ответственный момент не могут не нанести ущерба, создавая впечатление отсутствия единства, неблагополучия в руководстве.
Через несколько дней избиение Ельцина повторилось уже в другой аудитории – на Московском комитете партии, в связи с просьбой Ельцина освободить его от обязанностей первого секретаря Московского горкома КПСС.
Не так давно я спросил у Михаила Сергеевича, не думает ли он, что эта интенсивная, повторенная дважды проработка Ельцина только вызвала к нему сочувствие, жалость, породила сомнение в справедливости атак. Тем более что по традиции на Руси любят мучеников. Не было бы правильнее политически, заслушав заявление Ельцина, сказать: «Что ж, я, как, наверное, и большинство присутствующих, сожалею, что Борис Николаевич принял такое решение. Но он его принял, и мы едва ли вправе отказывать ему в его просьбе. Давайте поэтому поблагодарим товарища Ельцина за проделанную в ЦК работу» (и я бы даже поаплодировал ему, что было бы поддержано хотя бы частью зала). И уверен, через несколько месяцев люди забыли бы и его фамилию. А так Ельцин, не будучи демократом и реформатором, стал одним из лидеров демократического движения, возглавил вместе с А.Д. Сахаровым, Ю.Н. Афанасьевым, Г.X. Поповым Межрегиональную группу и завоевал позиции, которые позволили ему успешно претендовать на роль лидера России.
Горбачев сказал, что, может быть, я и прав, но прошлого сейчас не вернуть.
Мне рассказывали, что как-то в 1998 или 1999 году в узкой дружеской компании у Михаила Сергеевича спросили: «А почему вы потеряли власть?» И тот, подумав, ответил: «Из-за излишней самоуверенности и самонадеянности». Я не знаю, что именно имел при этом в виду Горбачев, но я бы расшифровал это так: он был чрезмерно убежден во всеобщих к нему любви и уважении, чтобы допустить мысль о том, что кто-то попытается отстранить его от власти. Но, во всяком случае, ответ был откровенным, а это делает честь М.С. Горбачеву.
Конец холодной войны дал повод для оживленной дискуссии: а кто же, собственно, выиграл эту войну, кто стал ее победителем? Запад поспешил присвоить лавры себе, к моему удивлению, и у нас нашлось немало сторонников такой точки зрения. На мой взгляд, неверна сама постановка вопроса – холодная война, в отличие от любой другой, не имеет победителя. Строго говоря, большой урон в ней понесли – и в этом смысле ее проиграли – обе стороны.
Это не исключает того, что, будучи экономически более слабыми, Советский Союз и его союзники, втянувшись в ожесточенное военное и политическое соперничество с Западом, были обречены на более болезненное ощущение этих потерь. Но ни распад Советского Союза, ни распад советской политической системы нельзя относить за счет холодной войны и навязанного СССР бремени расходов на вооружение и другие затраты, связанные с холодной войной.
Я далек и от того, чтобы считать беды, приключившиеся с Советским Союзом, случайностями. Хотя многое из того, что делалось, включая, скажем, Беловежскую Пущу или неожиданный взлет Гайдара и его команды, не было исторически запрограммировано и в немалой степени – следствие ошибок, бездумья руководителей и случайностей.
Другой вопрос, что в самой советской системе, как она сложилась при Сталине, были заложены семена самораспада, саморазложения, начиная с того, что она могла не то что действовать (эффективность она теряла сразу по окончании любого острого кризиса, в том числе, например, войны), но и сохраняться – и как система власти, и как своего рода империя – лишь при условии очень жесткой диктатуры, строжайшего полицейского режима, в свою очередь требовавшего для своего обоснования острого кризиса, а по возможности и явной внешней угрозы. Без этого силы саморазложения начинали работать, что вело сначала к ликвидации режима, а затем и «империи».
Если говорить об этих силах саморазложения чуть подробнее, равно как о причинах того, что система как-то еще работала в периоды кризисов, но начинала буксовать в нормальных условиях существования, то я бы указал на следующие из них.
Прежде всего – тоталитарная диктатура подавляла, деформировала, губила интеллектуальный потенциал – в нашу эпоху главный источник роста, развития и процветания любого общества. И это – самая тяжкая часть наследия, оставленного сталинщиной, большевистским образом мысли и действий.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
