Эмиграция составляет единственную в своем роде главу в российской истории. В конце 1920 года возглавляемое генералом Врангелем последнее антибольшевистское движение на юге России потерпело окончательное поражение, и Гражданская война завершилась. Воинские соединения числом около 60 ООО человек были выведены в Галлиполи, откуда потом переводились в балканские страны, в основном в Сербию. Селились они так же своими командами и ради хлеба насущного создавали артели, трудясь на железнодорожных и дорожных работах, в шахтах и на лесоповале. Сохранявший непререкаемую власть над ними генерал Врангель сплачивал их неотразимой силою личного обаяния. Вместе с женой он вел спартанскую жизнь, нимало не думая о себе, вникая в нужды и помогая своей маленькой армии в изгнании, поддерживая дисциплину и esprit de corps (корпоративный дух), пока они не приживутся в стране, давшей им приют. Добровольческая армия в основном состояла из кадровых офицеров, воевавших с 1914 года, и некоторой части интеллигенции, причем низшие сословия составляли меньшинство. Первым двум было тяжело свыкнуться с физическим трудом, они изматывались на работах и тем не менее стойко переносили выпавшее на их долю и в беде держались вместе.
Прошло столько лет, но и поныне они верны себе. Я знаю целую группу однополчан, всего около восьмидесяти человек, обосновавшихся в Париже. Они работают носильщиками и грузчиками на железнодорожных станциях и все живут в складском бараке. Многие более чем способны заниматься умственным трудом, и были возможности подтвердить это делом, но ради товарищества они предпочитают тянуть эту лямку. Замечательны плоды их усилий. Толково распоряжаясь совместным счетом, они со временем купили дом в парижском предместье, теперь там клуб и не сегодня–завтра будет российский воинский музей. Уже собраны вещи, представляющие уникальную ценность.
Одновременно с армией Врангеля эвакуировали гражданское население, их доставили в Константинополь, потом расселили в лагерях в пригородах и на Принцевых островах. Это была уже не первая волна беженцев из России, в городе и его окрестностях болели и бедствовали свыше 300 ООО несчастных. Английские, французские и особенно американские организации сколько могли помогали — выхаживали больных, доставляли пищу и одежду, спасали детей. Результаты были превосходны, но при тех масштабах бедствия на все неотложное не хватало сил.
В таких обстоятельствах душераздирающие трагедии становились обыденным явлением. В спешке и неразберихе эвакуации распадались семьи, матери порою навсегда разлучались с малыми детьми. Уже в Константинополе такая семья обнаруживала, что близкие остались в России и судьба их темна и скорее всего ужасна. Среди беженцев свирепствовали и сотнями уносили жизни «испанка», сыпной тиф, брюшной тиф, дифтерия. Особенно страдали дети. Помню, рассказывали, как в одном из островных лагерей беженцев разразилась эпидемия дифтерии — умерли почти все дети. Среди моих знакомых родители в несколько дней теряли двоих, троих, четверых детей.
Постепенно из Константинополя беженцы рассеялись по Европе. Многие обосновались на Балканах, другие, группами прибывшие с севера России, отправились в Германию, где из за падения марки жизнь была дешевле. Считалось, что с сибирским исходом всего покинувших Россию превысило полтора миллиона человек. Эта «интервенция» была в тягость европейским странам, которым хватало своих послевоенных трудностей, и тем не менее они по мере сил помогали беженцам, и всего важнее и полезнее была профессиональная подготовка. Со своей стороны русские принесли в принявшие их страны артистизм, культуру, культ прекрасного, чего не смогли вытравить ни трагическое прошлое, ни убогое настоящее.
Судьба русских в изгнании остается трагической. Нет такого места, где они могли бы чувствовать себя как дома; их терпят, но без большого желания. Боятся конкуренции с их стороны, и если случается безработица, они первыми теряют место, которое заполучили с невероятным трудом. Чаще всего они неспособны выдерживать длительное физическое напряжение, у них нет ни сил, ни навыка к тяжелой работе, а устроиться работниками умственного труда мешает отсутствие нужного диплома. Всего же больнее терзал вопрос, как дать образование детям. Помнившие лучшие времена, они не могли смириться с мыслью, что дети растут неучами, лишены возможности лучше обеспечить свое будущее; и очень многим такое образование было недоступно. Иностранные учебные заведения оказывали щедрую помощь, и русской молодежи есть кого благодарить, но правильно воспользоваться этой поддержкой смогли немногие, остальные пробивались самостоятельно.
Между тем и Париж наводнили беженцы. Большинство прибывавших искали работу и с течением времени фортуна улыбалась им, если они действительно стремились зарабатывать на жизнь. В те годы Франции не грозила безработица, наоборот, дел было в избытке и требовались рабочие руки. Но прежде чем оглядеться и устроиться, они нуждались в моральной и материальной поддержке, особого внимания требовали старики и больные, а таких было множество. Им в помощь основались организации, работали в них тоже русские, из тех, кому средства или горячее участие в чужих судьбах позволяли отправлять свои обязанности безвозмездно.
Отложив иглу и крепдешин, я часами сидела в комитетах, ходила по организациям, готовила благотворительные спектакли, продавала билеты, доставала деньги. Вокруг я видела одну нужду, такую нужду и такое горе, что кровь стыла в жилах. Было сверх человеческих сил и возможностей помочь всем, кто нуждался в помощи, и собственная беспомощность часто приводила меня в отчаяние.
Справлять эту нужную работу было чрезвычайно трудно. Если не считать чувства исполненного долга, она доставляла мне мало удовольствия. Попрежнему многое определяли в наших отношения разобщенность, сектантство; революция обострила классовую настороженность, и эмиграция ее не ослабила. Не «наших» мы воспринимали с опаской, а они платили нам тем же. Я часто сталкивалась с этим, занимаясь благотворительностью. Ребяческая неприязнь прогрессивной интеллигенции к бывшим аристократам, вскормленная предрассудками и предубеждениями, делала почти невозможной работу вместе с ними. Никакой столп либерализма, не говоря уже о социалисте, хотя они одинаково ненавидят советскую власть, не сядет в президиум собрания рядом с великой княгиней, да и в голову не придет устроителям позвать нас всех на одно мероприятие. Я могла быть полезна во многих отношениях, но, как правило, меня привлекали к решению каких нибудь материальных затруднений; политические соображения ограничивали мою деятельность.
