В зале заседаний Совета Министров в Кремле идет заседание президиума ЦК. Маленков предоставляет слово Хрущеву. Тот обвиняет Берию в службе в мусаватистской контрразведке в Баку; в антирусской направленности национальной политики в республиках; в предложении об отказе от строительства социализма в ГДР; в отказе запретить произвол, чинимый органами МГБ и МВД. Все, кроме Микояна, поддерживают Никиту. Маршал Жуков, генерал Москаленко и другие военные арестовывают Берию. Через полгода его расстреляют, а труп сожгут. Несколько дней спустя беседуют Хрущев и Маленков.
Хрущев. Теперь можно вздохнуть полегче. Этот мингрел собирался лишить нас не только власти, но и жизни.
Маленков. Думаешь, мы правильно поступили? Может, разумнее и гуманнее было предложение Микояна сохранить ему жизнь и дать работу поменьше?
Хрущев. Разумнее! Гуманнее! Ты не хуже меня знаешь, что мы все у него были вот где (сжимает два кулака, потрясает ими в воздухе). Уж он-то и тебя, и меня шлепнул бы с великим удовольствием. И не моргнул бы глазом. А главное — делить власть, и с кем? С мингрельским бандитом? Ты меня плохо знаешь!…
Февраль 1955 года
Маленков. Тебе что — мешает мой авторитет в партии и стране?
Хрущев. Твой «авторитет» в тех компроматах на тебя, которые я обнаружил в сейфе Берии полтора года назад.
Маленков. Шантажируешь?
Хрущев. По-товарищески предупреждаю.
Маленков. Чего же ты хочешь?
Хрущев. Наш любимый вождь Иосиф Виссарионович, помнится, говорил: «Россия по историческому складу и характеру народа — страна самодержавная. Ею должен править один человек».
Маленков. Но кто-то же должен сидеть на Совмине? Или ты собираешься сесть на оба стула?
Хрущев. Пока посидит Булганин. А ты будешь у него в замах. Не возражаешь?
Маленков. А что — у меня есть выбор?
Хрущев. Давай без обид. Вдвоем с тобой мне тесно. Я задумал широкие реформы и не хочу терять время на бесчисленные согласования, подгонки, притирки. А у тебя с колхозниками получается, тебя они хвалят. Вот и займись деревней.
Февраль 1956 года
На XX съезде Никита запальчиво, гневно, грозно обрушивает на головы потрясенных делегатов свой доклад о культе личности Сталина. По ходу доклада выкрик из зала: «А вы, Хрущев, где были?» «Встаньте, кто задал этот вопрос!» — возвращает крик в зал Никита. Делает это дважды. Зал молчит. «Вот там и были!» — с удовлетворением констатирует Никита.
Начинается брожение во всех компартиях мира. Взорвана бомба под фундаментом Социалистического Содружества.
Тольятти. Ты топишь Бриллиантовый Крест Надежды человечества в бочке с дерьмом.
Хрущев. Когда-то нужно было сказать правду.
Тольятти. Я сам слышал от Сталина рассказ о твоем сыне Леониде. Правда, основанная на мести, оборачивается страшной ложью. Перечеркивается самое святое.
Хрущев. Например?
Тольятти. Да хотя бы то, что — как ты заявил — «Он якобы ни разу не выезжал на фронты». Вообще, выходит, и победа в войне, и превращение лапотно-ситцевой России в великую индустриальную державу — все это вопреки Сталину?
Хрущев. Конечно, вопреки. Партия и народ — вот главное.
Тольятти. Трагедия и триумф бездумно преданы злобной анафеме. И ненависть открытых врагов смешалась с ненавистью тайных недругов.
Июнь 1957 года
Маленков и Молотов ставят на Президиуме ЦК вопрос о смещении Хрущева. «За» голосует большинство — и примкнувший к ним Шепилов. «Против» — Микоян, Суслов, Кириленко. Никите предлагают стать министром сельского хозяйства. Он отказывается подчиниться: «Меня избирал Пленум, а не Президиум». Созывается Пленум — стараниями Серова, Фурцевой и Жукова. Маршал перебрасывает участников Пленума в Москву на армейских самолетах. Хрущевские клакеры заглушают его противников. Никита — «на коне», «антипартийная группа» (хитроумное клише, изобретенное Аджубеем) изгоняется из рядов КПСС.
Каганович (по телефону). Что же теперь с нами будет, Никита?
Хрущев. Надо бы вас всех, засранцев, к стенке. Но я добрый, ты же знаешь это лучше других.
Каганович. Знаю, конечно знаю! (Про себя: «Знаю, как ты тысячами расстрельные списки подмахивал и в Москве, и в Киеве».) Значит, котомку с вещичками не собирать?
Хрущев. Хрен с вами, живите. Да больше не балуйте. Не то…
Поздно вечером, получив поздравления со свершением героического подвига — объявления окончательного приговора усатому тирану — от ближайших соратников: Суслова, Поспелова, Брежнева, Козлова, Жукова, Фурцевой, Мухитдинова, Кириленко, — Никита вышел из Большого Кремлевского дворца на воздух. Охрана услужливо распахнула дверцу ожидавшего лимузина, но он прошел мимо и направился к соборам. Он шел молча, быстро, один, повинуясь внутреннему зову, и недоумевавшие телохранители едва поспевали. У главного входа в Архангельский собор он остановился, коротко приказал открыть двери и оставить его одного.
Хрущев стоял в усыпальнице русских царей посреди мрачно проступавших надгробий. Промозглую темноту нарушал слабый свет далеких фонарей, едва проникавший в храм через узкие верхние окна. «Зачем я здесь? — удивленно думал он, боясь шелохнуться, произвести невольный шорох. Нарушение мрачной, торжественной тишины, казалось, будет неизбежно наказуемым кощунством.
— Знаю! Каждый правитель Руси должен предстать здесь пред тенями ушедших. Власик рассказывал, что и Сам бывал здесь… Какая, впрочем, ерунда, все эти поповские байки о загробном мире. Есть прах, и тлен, и небытие… Но если бы была у меня возможность задать им хоть один вопрос, я непременно спросил бы: «Что сделали они и не сделал я, чтобы остаться навсегда в памяти народной? Только что не родился царевичем? Велика доблесть! Зато я идола низверг…»
— Идола, которому всю его жизнь поклонялся?!
Никита вздрогнул, обернулся на грозный голос. Пред ним стоял Иоанн Грозный.
— Почто ты здесь, плешивый оборотень? — откинув капюшон монашьей рясы, сдвинул он брови. — Почто наш сон тревожишь?
— Оборотень? — переспросил Никита.
— Кто ж еще! — брезгливо усмехнулся царь. — Всю жизнь Ему жопу лизал, а намедни принародно дегтем измарал. Страшней нет, когда кто милым дружком прикинется, в душу влезет да сердце секирой вдруг и полоснет. Сам познаешь сие. У меня был такой, небось слыхал про Курбского? И у жинки моей под подолом шарил, и прямую измену свершил государеву. Однако отвагу и подлость имел при жизни моей сии козни вершить. А ты — аки тать в ночи могильной, тать трусливый и шкодливый — всю жизнь твою…
Внезапно Грозный исчез, лишь серебряный посох его остался, холодно мерцая на полу. Изо всех углов теперь на Никиту надвигались попарно шедшие черные монахи. Перекрикивая друг друга, галдели угрюмо, монотонно. Поначалу он не разбирал слов, но когда они приблизились к нему вплотную, он стал улавливать:
— Убивец трупов!
— Царь-ирод!
— Не ребеночка даже, мертвеца беззащитного умертвил вдругорядь!
— На возродившего церковь руку, окаянный, поднять посмел!
— У-у-убью-ю-ю! — закричал вдруг Никита, и от этого крика у него самого застыла кровь в жилах. Он подхватил с пола царский посох и угрожающе потряс им над головой. — И вас, и вашу веру, и вашего Бога! Сам Россию построю, мою, мужицкую, великую — без вас, спиногрызов, захребетников!
— Где тебе! — воскликнул высокий, худой, в епископской рясе, с панагией на груди. — Ты слаб умишком, грамотешкой, талантом, данным Богом!
— Бога нет! Я докажу! Я… я сам богом буду! — неожиданно вырвалось у него.
И эхом отдалось под куполом злобно, густо, страшно: «Сам… богом… буду-у-у!»
Он испугался этого громогласного святотатства и упал на колени. И все существо его охватили холод и ужас.
Так лежал он на каменном полу… Наконец обеспокоенная охрана вошла в храм. Перепуганные люди подняли его и повели под руки к машине: «Срочно врачей!»
— Не надо врачей, — тихо сказал Хрущев. — Везите домой.
Уже в теплом автомобиле, зябко кутаясь — ему было безумно холодно, — он вспомнил последние слова высокого монаха: «Возможность править Он дает по очереди Добрым, Светлым — и Злым, Темным. Случается так, что, получив власть, кто-то стремится удержать ее неправомерно долго. Тогда и случается всеобщая беда — не важно, кто у кормила: Добрый или Злой».
Октябрь 1957 года
Пленум ЦК, как сказал Никита, «разделал под орех» министра обороны Жукова. Накануне «красного Наполеона» посылают с визитом в Югославию и Албанию, а по возвращении прямо с аэродрома везут на правеж.
