Теперь частенько в город заезжал Богатырчук. Он работал в губернском комитете партии большевиков, очень много путешествовал по губернии и по дороге всегда навещал старых друзей. Его приезд очень часто нарушал спокойное течение строительства клуба.
В вечер того дня, когда происходил митинг, все и без того были взбудоражены, а тут еще и Сергей приехал. В этот раз он даже не пытался комулибо помочь, а с первого момента засел с Алешей в углу дивана, заваленного кучей неразобранных книг, и они долго говорили, склонившись к коленям. Сначала им никто не мешал, потому что вид у них был серьезный, прически в беспорядке. Потом Павел Варавва присел против них на стопке книг.
Девушки присматривались к ним снисходительно, но потом Таня сказала:
— Хорошо! Наговорились, товарищ мужчины! Можно и нам узнать о ваших тайнах?
Богатырчук охотно ответил ей:
— Наша тайна — жизнь. Выходит, это и твоя тайна, Танечка.
— Значит, это такая тайна, которая всем известна?
— Известна-то известна, а кто знает решение?
Богатырчук произнес это загадочно, откинув голову на спинку дивана, мечтательно направил взор в потолок. Таня без достаточного уважения отнеслась к этой позе:
— Посмотри, Нина, какое дикое соединение большевика с восточным мудрецом.
Нина посмотрела на Богатырчука, но ничего не сказала, отложила перо и приготовилась слушать.
Не меняя позы, Богатырчук продолжал:
— Был один такой вечер в четырнадцатом году, у преддверия этого самого дворца просвещения. Нас было пятеро, и каждый из нас тогда… какие мы все были чудаки! Честное слово, даже удивительно! Николай Котляров возгордился передо мной: он работает, а я не работаю. Алеша возгордился перед Павлом: у Алеши не было денег, а у Павла было два рубля. Я возгордился против всех: все рабы, а я — свободный человек. Таня гордилась своей девичьей властью и своей мудростью.
Павел спросил:
— А чем я гордился?
— А ты возгордился тем, что у тебя есть два рубля, честно заработанные два рубля.
— И ничего подобного… Ну, что ты врешь?
Богатырчук оттолкнулся от спинки дивана и приблизил к Павлу иронический взгляд:
— Вспомни: Алешу ты уговаривал воспользоваться твоими деньгами, а меня то приглашал, то нет, то сыпал мне на руку сорок копеек. Возгордился, как же! Какие мы тогда были чудаки!
— Почему ты вспомнил? — вполголоса спросил Николай, уже стоящий в дверях с кистью в руках. Рядом с ним, вооруженный рубанком, стоял Марусиченко; он приготовился принять участие в разговоре, но в то же время старался понять, интересная разрабатывается тема или не очень интересная.
Богатырчук снова откинул голову:
— Тайна жизни! Какая разница! Какие мы тогда были бедные, одинокие, обиженные, помнишь, Алексей?
Алеша засмеялся вспоминая:
— И гордые, Сергей! Страшно гордые!
Таня смотрела с высоты лестнички недоверчиво:
— А может… просто молодые… желторотые!
Павел повернулся на своей книжной стопке:
— Ничего подобного, Таня! Ты понимаешь, мы тогда… мы теперь моложе! О! Богатырчук зацепил очень важный вопрос. Я хорошо помню, какая тогда была жизнь! Сил не было, даже злиться сил не было. Жили, жили себе, а в восемнадцать лет уже и… стареть начинали. А что нам было делать? А что у нас впереди было? Одно… костромское. И все!
Теперь Марусиченко понял, что тема идет важная и что она ему по силам, а в таком случае он всегда высказывался:
— Павел, неправильно говоришь! Чего это: костромское! Кострома, брат, вот она, Кострома! Заводы здесь были? Были. Работали? Работали. Молотилки делали? Делали. И в девятьсот пятом году бастовали? А еще и как! А только люди про все забыли. Человек сам себе цены не знал, каждый думал: нету мне никакой цены. Что я такое? Столяришка там паршивый, а тот — слесаришка. А на самом деле была цена. Была, понимаешь, большая цена! Я вот, например, столяр! Рабочий! Последний человек. А что большевики сказали: первый человек!
Николай Котляров слабо улыбнулся:
— Цена! Ты на фронте посмотрел бы, какая нам была цена. Мало того, что уничтожали тысячами, а даже вежливости не было, никто толком не объяснил, почему нужно мне умирать. Команда — и все! Ты помнишь, Алеша: «Вперед!» А это только называлось так «вперед», а на самом деле: «Умирай!» А почему так, никому не интересно. А только большевики растолковали, куда нужно вперед идти.
Марусиченко взмахнул рубанком:
— И все через них! Легко это подумать: в нашем уезде у князя Волконского тринадцать тысяч десятин, у Четверикова — одиннадцать, у этого… фальшивомонетчика Чуркина — десять тысяч. Сколько это стоит? Ого! А тут тебе Павел Варавва — а сколько ж он стоит? Выходит, пустяк.
Нина тронула пальцем уголок переплета:
— Какая же тут тайна? Господа и теперь есть.
Богатырчук ответил ей радостно:
— Ха! Есть! Принципиально их уже нет! Вы, конечно, знакомы с учением Маркса?
Нина чуть-чуть порозовела:
— «Капитала» я не читала — очень трудно, а я хотела… Но я знаю, я все хорошо знаю.
— Маркс давно доказал, что они приговорены. И все это знали. А они думали: чепуха, исторические законы как-нибудь приспособятся. И воображали, что они всетаки сделают историю, что они — организаторы, необходимая сила жизни. Они перемалывали нас с полной уверенностью, что это надолго, что это хорошо. А сейчас им, как снег на голову: нет! Вы понимаете, как это сказано, нет?! Пока говорили книги, они могли отговариваться, а сейчас сказал народ…
— Большевики, — поправил Павел.
— А большевики, — это и есть народ. И сказано не как-нибудь так, теоретически, а на практике. А если на практике говорят «нет», так это значит «пошли вон»! И кончено! Принципиально они уже готовы.
Николай сказал осторожно:
— Они будут защищаться.
Богатырчук вскочил с дивана, как всегда, оказался массивнее, чем ожидали:
— Нельзя! Мы их сейчас будем уничтожать, гнать! Я вижу! Я теперь знаю эту «тайну». Я, помните, в цирк поступил, думал, здесь я от них укроюсь. Чепуха, ничуть не укрылся! На войну пошел добровольцем, думал, я герой, наплевать мне на буржуев. Чепуха, от них нельзя было укрыться, на их стороне было все: организация, уверенность, строй, народное терпение. А сейчас все на нашей стороне. Большевики нанесли страшный удар, они принципиально их уничтожили. Потому что раньше против них была теория, а теперь не только теория, а еще и воля. Воля! Страшная вещь: «Пошли вон!» Чем на это можно ответить?
На это никто ничего не ответил. Богатырчук оглядел всех. Марусиченко кивнул ему весело.
Нина, улыбаясь, спросила:
— Значит, тайна жизни… разрешается в чем?
— В борьбе, — крикнул Павел, чтобы перехватить ответ Сергея.
Сергей захохотал, взмахнул кулаком:
— Нет!
— Как нет? — удивился Павел.
— Тайна жизни в победе! Борьба без победы — чушь, жертвоприношение.
— Как? Что ты говоришь?
Павел даже испугался.
— Иначе быть не может. А у тебя как, Павел? Неужели ты идешь на борьбу и сомневаешься? Думаешь: победим или не победим? Любит, не любит? Пан или пропал? Это значит — ты играешь на поражение. Побеждает только тот, кто уверен в победе. А я уверен. Я и хотел бы сомневаться для порядка, что ли, но я не могу. Я не сомневаюсь.
— А если вас все-таки победят? Представьте себе! — Нина хитро присматривалась к Сергею.
Он обернулся к ней, посмотрел удивленно:
— Как же это может быть? Нина! Меня могут повалить, но я буду подыматься. Убьют, а я буду думать, что это ничего не значит, не один же я? Верно, Алеша?
Алеша размахнулся, сжал кулаки:
— Вот люблю, когда горячая натура! И мы победим, я знаю. У жизни есть цена, вот сегодня правильно говорили. А эту цену я сегодня первый раз по-настоящему почувствовал.
— Где?
— На митинге.
— Это как же? Расскажи.
— Еще не умею. Я потом скажу, хорошо?
Все внимательно присмотрелись к Алеше. Нина склонила голову на руку и задумалась. Марусиченко сказал:
— На митинге сегодня весело было! Это верно.
17
Репетиция «Ревизора» происходила в школе. Алеша пришел первым. Полы были только что вымыты и кое-где еще блестели влажными полосами. В широком залекоридоре через большие окна пробивались яркие лучи фонарей бывшего «Иллюзиона» и отражались в портретах большими белыми пятнами. Щели в полуоткрытых классных дверях чернели заманчиво и тихонько. В одном классе на окне горела большая керосиновая лампа, которую в школе называли молнией. В этот класс, назначенный для репетиции, карлик-сторож проводил Алешу. Он, видимо, испытывал сильное желание поговорить и начал:
— Ето, как поприходят, понасоривают, понасоривают. Говорил, ето, говорил, никого теперь не пужаются…
Но прибежал мальчишка, шепнул: «дедушка», и сторож, потряхивая задом пиджака, ушел на кривых ногах, обутых в тяжелые, складчатые сапоги. Лампа на окне горела большим косым языком, раздражала. Алеша поднялся с парты, пошел бродить по школе.
