Где-то зашумели двери и пронеслись голоса. Алеше жаль было расставаться со своими историческими видениями, и он скорее, скорее еще раз присмотрелся к ним и улыбнулся самому себе. В том, как звонко и уверенно звенели голоса людей, заключалось подтверждение его улыбки.
18
Голоса и неясные силуэты прошли дальше по коридору. Вот голоса глухо повторились в том классе, где горела лампа. Потом они затихли, и вдруг оттуда снова вырвался сноп звуков, — очевидно, открыли двери. Легкие, милые каблучки быстро застучали по коридору. Туманно-светлая щель двери расширилась и в полосе окна за дверью встало счастье. Алеша притих и склонил голову. Нина несмело вошла в класс, ее голос с трудом повиновался ей:
— Алеша, это вы?
Алеша так порывисто бросился к ней, что парта загремела, сдвинулась с места. Алеша взял руку девушки, приложил к губам. Это была первая, настоящая, секретная ласка между ними. Он поцеловал нежную, теплую руку в том месте, где начинаются пальцы. Он близко глянул в глаза девушки. Тыльной стороной другой руки она откинула прядь волос и прошептала:
— Алеша… здравствуйте!
Он потянулся к ней, к ее плечам, к шее, к лицу, но той же рукой, мягкой и горячей ладонью, она прикоснулась к его лбу, и он замер.
— Ничего больше не нужно, Алешенька.
Нина прошептала и оглянулась на дверь, ее рука упала к нему на плечо и там осталась, когда он сильным движением привлек ее к себе. Нина как будто все смотрела на дверь, и он не нашел ее губ, поцеловал в верхнюю часть глаза, почувствовал крепко сложенные волоски ее брови.
Это было счастье, но не такое счастье, какое дается всем людям, а какое-то особенное, неожиданное и незнакомое. В нем много было удивления. Его рука удивилась ускользающему легкому шелку, удивилась собственной смелости. Его душа ощутила существо, у которого и тело, и глаза, и брови, и платье, и неожиданно возникший запах духов, и гордая сдержанность покорни были созданы жизнью для счастья и награды — неужели Алеше?
Его счастье было так великолепно, что в нем не успела проснуться страсть. Он опустился к ее ногам, обнял ее ноги и сказал ей, склонившей к нему таинственно прекрасную голову:
— Нина!
Она положила руки на его плечи:
— Милый… зачем такие рыцарские поклоны?
Алеша радостно прижался к ее колену. Почувствовал, как в смущении дрогнула ее нога, и вскочил. Она быстро отошла к двери и, взявшись за ручку, остановилась:
— Нас ожидают. А знаете что, Алеша? Мы подождем… целоваться, хорошо? Если бы вы знали, как сильно я вас люблю…
19
Лампа горела по-прежнему на окне. За партами сидели свободные лицедеи, а впереди, на том месте, где обыкновенно расхаживают учителя, шло действие. С книжкой в руках подавал текст и исполнял обязанности режиссера инспектор высшего начального училища Константин Николаевич. На его тужурке еще поблескивали старомодные петлицы, только орлы на них были без коронок. У Константина Николаевича лысина до половины головы. Другой учитель, маленький, подвижный, казавшийся очень умным, исполнял роль Хлестакова, а конторщик завода, Лысенко, — Осипа.
Алеша сидел рядом с Ниной, и каждое слово пьесы казалось ему по-новому могущественным и остроумным. Он громко смеялся. И Константин Николаевич оглядывался на него с такой торжествующей улыбкой, как будто это не Гоголь, а он, Константин Николаевич, написал «Ревизора». У окна за длинной партой между двумя учительницами сидела Таня и посматривала на Алешу лукавым взглядом. Капитан спрятался сзади и добросовестно зубрил роль Тяпкина-Ляпкина.
Хлестаков произнес свой монолог. У учителя был тоненький, смешной голосок. Хлестаков выходил у него удачно. Он с хорошей, глуповатой тоской произнес: «Никто не хочет идти». Оглянулся. Один из учителей крикнул:
— А действительно, никто не хочет идти? Где Варавва?
Вараввы не было. Это и раньше все заметили.
— Что же это такое? Так же нельзя репетировать, — сказал обиженно Константин Николаевич. — На прошлой репетиции не было и сейчас нет. Почем нет Вараввы, кто знает?
Все оглянулись на Таню.
— Чего вы на меня, товарищи? Варавву позвал Муха по какому-то важному делу.
— Но нельзя же так, — еще более обиженным голосом произнес режиссер. — Мало ли какие важные дела! Мы ставим «Ревизора» первый раз на Костроме, это самое важное дело. А он срывает. Срывает!
Константин Николаевич обеими руками показал на свободную площадку «сцены», на которой в таком обиженном безделье торчал Хлестаков; всем сразу стало видно, что Варавва виноват.
Алеша сказал:
— Если Павел не пришел — значит, у него действительно важное дело.
— Какое такое у него важное дело? Заседание какое-нибудь?
Константин Николаевич слово «заседание» произнес с презрением. Алексей возмутился:
— Да что вы, Константин Николаевич? Павел — большевик, не забывайте.
— Да господи, большевик!
Константин Николаевич отвернулся и сказал горячо, обращаясь к классной доске:
— Большевик должен быть здесь, если такое культурное дело: «Ревизор»!
— Вы подумайте: на Костроме «Ревизор»!
Все притихли перед его справедливым гневом.
Но выступил из темного угла Степан Колдунов, руки у него в карманах, на ногах добытые недавно валенки:
— Ты, товарищ, напрасно так говоришь! У тебя тут представление, а у него большевистский совет, может. А ты кричишь! Одной девке хоровод водить, а другой девке за водой ходить!
— Как у нас говорят, в Саратовской, — серьезно, негромко закончил капитан.
Все засмеялись и оглянулись на капитана, но он продолжал добросовестно зубрить роль Тяпкина-Ляпкина. Степан все-таки ответил ему:
— В Саратовской, бывает, дело говорят.
— Да какое дело! Какое дело, — режиссер все больше и больше гневался. — Ставить «Ревизора» — это именно за водой ходить, за духовной пищей для народа, понимаете? Вы понимаете, товарищ Колдунов?
В голосе инспектора звучали дрожащие нотки проповедника, но Степан обнаружил полную к ним нечуткость:
— Что ты мне: духовная пища, духовная пища, как будто я не понимаю.
Если твою душу накормить нужно, так это и я могу сделать, а Павел — большевик, у него, может, революция.
Режиссер спросил зло:
— А кто будет играть?
— А кого он играет такого, сказать бы?
— Кого он играет? Слугу играет.
Степан даже губу вытянул, настолько ответ заинтересовал его:
— Слугу? Денщика, что ли?
Все обернулись к Степану, со смехом. Таня вскрикнула:
— А и в самом деле!
Инспектор высокомерно отвернулся:
— Да не денщика! Какого денщика! Слугу в гостинице!
— В гостинице? Ах ты, черт! Этих я порядков не знаю. Да постой ты, чудак божий! А откуда тебе Павел знает?
— Что знает?
— Да какие там порядки, в гостинице?
— Да написано ж… Вот в книжке… все написано.
— Стой! Дай я гляну.
Режиссер, снисходительно улыбаясь, протянул ему книгу.
Степан ткнул пальцем и полез дальше по строчке:
— Слуга. Это зачем такое?
— Ты дальше. Это обозначено: слуга будет говорить.
— Ага! Обозначено. Ну-ну! Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Правильно. Точь-в-точь, как на самом деле. Хозяин такое может: спроси, дескать, что ему угодно. Угодно, это по-старому, что ли? А ну, дай еще! Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Тоже: приказал! Это они мастера!
— Да ты не галди, а становись на место.
— Стал.
Сопровождаемый общим вниманием, Степан был поставлен на соответствующее место, и режиссер сказал ему:
— Теперь спрашивай.
— У него?
— У него.
— А хозяин где?
— Да на что тебе хозяин?
Степан хитро осклабился:
— А как же? Посмотреть интересно.
— Не валяй дурака! — крикнул Алеша. — Играй!
Степан весело осмотрелся, топнул валенком, хлопнул в ладоши:
— Играю. Ну, держись!
Хлестаков рассматривал Степана с высокомерной улыбкой опытного актера.
— Чего смотришь? Хозяин спрашивает, чего тебе нужно.
Эту игру встретили смехом, смеялся и Степан, зачарованный первым своим артистическим шагом.
Режиссер воздел руки:
— Да не так. Ты так, как в книжке: хозяин приказал спросить, что вам угодно!
Степан отмахнулся:
— А тебе хочется обязательно «угодно». Такие слова кончены. «Угодно, угодно!»
— Да ведь пьеса про старое время?
— Ох, ты! И забыл! Про старое! А я… все думаю, по-новому…
Степан добросовестно еще раз прочитал текст, дело у него пошло замечательно, но он никак не мог поверить своему таланту актера и все выражал восторг, приводя режиссера в раздражение. Степаном занялись все, собрались на «сцене», приводили его в деловой порядок.
