«Печально смотрели на меня ее милые грустные глаза», — вспоминал Петровский много позже. А что она могла ему сказать? Даже сочувствие исключалось, это могло быть воспринято как сомнение в правоте партии. Вспомнил ли Петровский в тот момент, как он сам когда-то на партийном съезде высокомерно отчитывал Крупскую, позволившую себе непозволительную крамолу? Не все ли они собственными руками сооружали режим, жертвами которого потом и стали?
Старшего сына Петровского Петра Григорьевича, редактора «Ленинградской правды», арестовали. Он умер в заключении. Младшего — Леонида Григорьевича, профессионального военного — уволили из Красной армии. Перед войной вернули на службу, и он погиб в Великую Отечественную войну.
Тем временем закончился жизненный путь старых друзей Надежды Константиновны — Зиновьева и Каменева. В последние годы они не виделись.
Льву Борисовичу Каменеву принадлежит крылатая фраза: «Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину». Но Лев Борисович одним из первых отказался от политической борьбы против генерального секретаря. Сталин дал указание государственному издательству: «Можно помаленьку издавать сочинения Зиновьева и Каменева (антитроцкистского характера) и платить им гонорар тоже помаленьку».
Зиновьев недолго проработал в Наркомате просвещения, рядом с Крупской, и был отправлен в ссылку в Кустанай. Потом его вроде бы простили, вернули в Москву, назначили членом правления Центросоюза, ввели в редколлегию журнала «Большевик». Каменева тоже вернули из ссылки. Лев Борисович с удовольствием взялся руководить Институтом мировой литературы им. А. М. Горького и книжным издательством «Академия». По его совету Зиновьев тоже писал статьи на литературные темы и даже сочинял сказки.
Григорий Евсеевич и Лев Борисович наивно надеялись, что черта под прошлым подведена и больше претензий к ним не будет. Но Сталин не мог успокоиться, пока не добивал противника, даже если тот не сопротивлялся. Через две недели после убийства Сергея Мироновича Кирова в декабре 1934 года Зиновьева, Каменева и еще несколько человек, прежде входивших в ленинградское руководство, арестовали. Политическую оппозицию приравняли к террористам, уголовным преступникам.
Зиновьев не понимал, что происходит. Из тюрьмы писал Сталину: «Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прошение, снисхождение?»
Сталина такие послания только веселили. Сентиментальным он никогда не был. В августе 1936 года военная коллегия Верховного суда приговорила Зиновьева и Каменева к смертной казни. Ночью их расстреляли.
Репрессии шли и в Наркомате просвещения. Брали сотрудников и подчиненных Крупской. Андрей Сергеевич Бубнов как нарком должен был санкционировать их арест. Он обрек несколько сотен сотрудников наркомата на лагеря или тюрьму. Но верная служба генсеку не спасла Бубнова. Кресло под ним зашаталось.
Пятого июля 1937 года Крупская обратилась к Сталину: «Власть наркома в наркомате безгранична… Нельзя, чтобы нарком грозил не только уволить с работы, но и исключить из партии. Это безмерно усиливает бюрократизм, подхалимство, и без того процветающие в наркомате… Получается атмосфера подсиживания друг друга, сплетен… получается безысходная склока… Всё это пагубно отражается на деле».
В августе 1937 года руководитель сектора горьковского отдела народного образования Эле Исаевич Моносзон получил вызов в Москву. Выяснилось, что его переводят на работу в Наркомат просвещения первым заместителем начальника управления начальных школ. А он не хотел покидать город Горький. Пошел советоваться с заместителем заведующего отделом школ ЦК Иваном Андреевичем Каировым (будущим министром просвещения и президентом Академии педагогических наук РСФСР). Тот сказал, что решение принято наркомом и отделом школ ЦК и не обсуждается, а его ждут в Кремле, в секретариате председателя Совнаркома РСФСР.
Правительство России только что возглавил Николай Александрович Булганин, которого ждало большое будущее.
«В первом часу ночи меня пригласили в кабинет Н. А. Булганина, — вспоминал Моносзон. — Он подробно познакомился со мной; спросил, где я работал раньше, попросил кратко охарактеризовать состояние школьного дела в Горьковской области. В заключение он спросил, сколько мне лет, на какую должность намечает меня Бубнов».
И вдруг бдительно поинтересовался:
— А как у вас насчет биографии? Нет в семье репрессированных?
Моносзон машинально ответил:
— Пока нет.
Булганин вскипел:
— Что значит “пока”?!
Пришлось извиниться за случайно оброненную фразу.
— Вам, вероятно, непонятно, почему предсовмина лично занимается комплектованием руководящих кадров Наркомпроса? — спросил Булганин. — Дело в том, что мы не доверяем Бубнову.
Провинциальный просвещенец поразился: казалось, ничто не предвещало падение столь крупной фигуры. А 13 октября 1937 года появился указ: «Снять с поста народного комиссара просвещения товарища Бубнова как не справившегося со своей задачей и систематически срывавшего работу по просвещению, несмотря на колоссальную помощь со стороны органов советской власти». Формула, явно продиктованная самим Сталиным: это его язык, его лексика. Обычно такие указы пишутся иначе.
Арестовали Бубнова 17 октября 1937 года. В Наркомпросе недавние подчиненные на собраниях привычно клеймили уже бывшего наркома. Репрессии бедственным образом сказались на состоянии учительского сообщества.
Особый отдел ЦК 4 декабря 1937 года разослал всем членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б) письмо за подписью Сталина: «На основании неопровержимых данных Политбюро ЦК ВКП(б) признано необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту, как врагов народа: Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука В., Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами, Иванова В. и Яковлева Я., оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки, Михайлова М., связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым. Все эти лица признали себя виновными. Политбюро ЦК просит санкционировать вывод из ЦК ВКП(б) и арест поименованных лиц».
Каждый из членов ЦК писал «за» и расписывался. «Против» — не было. Крупская тоже должна была поставить свою подпись. Письма возвращались во вторую часть особого отдела ЦК, через который шли все секретные документы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
