И вдруг ему захотелось побыть с братом. Он не видел его всю неделю. Сейчас время завтрака, и он, конечно, застанет Антуана дома. «К тому же, — подумал он, — этот визит поможет мне дождаться минуты, когда можно будет идти к Женни».
LX
— Известно ли господину Жаку, что у нас будет война? — спросил Леон. Что это было — насмешка? Тон был глупо-вопросительный, так же как и взгляд круглых выпученных глаз, но в выражении отвисшей нижней губы притаилось что-то хитрое. Не ожидая ответа, он добавил: — Мне идти на четвертый день. Но я-то всегда был денщиком… — На лестнице раздалось щелканье решетчатой двери лифта. — Вот и господин Антуан, — сказал Леон. И пошел открывать.
Антуан подталкивал плечом маленького старичка в очках, седого, в альпаковом сюртучке. Жак узнал бывшего секретаря своего отца.
Увидев его, г-н Шаль отшатнулся. Встречая знакомое лицо, он всегда быстро зажимал рукой рот, словно заглушая удивленный крик:
— Ах, это вы?
Антуан с отсутствующим видом пожал руку брата, по-видимому, не удивившись, что застал его здесь.
— Господин Шаль прогуливался по тротуару, ожидая меня… Я уговорил его подняться и позавтракать с нами.
— Один разок в счет не идет, — скромно пробормотал Шаль.
Антуан повернулся к слуге.
— Можете подавать.
Они вошли втроем в кабинет, где уже собрались Штудлер, Жуслен и Руа. Груда развернутых газет лежала на письменном столе.
— Я опоздал потому, что после больницы заезжал на Кэ-д’Орсе, — объяснил Антуан.
Наступило молчание. Все хмуро смотрели на него.
— Ну? — спросил наконец Штудлер.
— Плохо… Очень, очень плохо… — лаконически произнес Антуан. Он с удрученным видом покачал головой. Затем сказал громче: — Пойдемте к столу.
Яйца всмятку были съедены с мрачным усердием, причем никто не произнес ни слова.
— Судя по тому, что говорит Рюмель, — внезапно заявил Антуан, не поднимая глаз от тарелки, — у нас есть сейчас серьезные основания надеяться, что Англия пойдет с нами. Во всяком случае — не против нас.
— Если так, — спросил Штудлер, — почему же она не поторопится сказать об этом? Это могло бы еще спасти все!
Жак не удержался:
— Почему? Да потому, что совсем не так уже очевидно, что у Англии есть желание спасти все… Англия — это, несомненно, единственная страна, у которой в лотерее мировой войны есть твердые шансы на выигрыш.
— Ты ошибаешься, — нервно сказал Антуан. — По-видимому, в высших сферах Лондона никто не хочет войны.
Справа от Антуана Шаль слушал, примостившись на краешке стула. Где бы он ни сидел, у него всегда был такой вид, будто он приткнулся на откидной скамеечке. Он поворачивал голову то вправо, то влево и с тревожным вниманием следил за тем, кто говорил в данную минуту; он даже забывал есть. Переполох, происходивший в мире, выходил за пределы его понимания и сопротивляемости его нервной системы. Вот уже третий день, как болезненный страх, все время раздуваемый чтением газет и разговора-ми, обрушился на беднягу, и единственное, что привело его сюда сегодня утром, — это надежда услышать что-нибудь успокоительное.
Антуан заговорил поучительным тоном, который звучал фальшиво:
— Британский кабинет состоит сейчас из людей, искренне преданных делу мира. К тому же это, пожалуй, наилучшее по составу правительство во всей Европе. Грей — человек дальновидный; он уже восемь лет управляет министерством иностранных дел. Асквит и Черчилль{101} — люди рассудительные и честные. Холден исключительно деятелен и хорошо знает Европу. Что касается Ллойд-Джорджа{102}, то его пацифизм — общепризнанный факт; он всегда враждебно относился к вооружению.
— Отборные люди, — подтвердил Шаль таким тоном, словно его мнение на этот счет установилось уже давно.
Жак, готовый к спору, молча поглядывал на брата и продолжал есть.
— Руководимая такими людьми, Англия не испытывает никакого желания ввязываться в эту авантюру, — закончил Антуан.
Штудлер снова вмешался.
— Тогда почему же Грей уже целые десять дней выбивается из сил, замазывая истинное положение вещей разными дипломатическими трюками, в то время как единственным верным средством заставить центральные державы отступить было бы предупредить их, что в случае войны Англия выступит против них?
— Так вот, кажется, именно это самое и сделал Грей вчера в беседе с германским послом.
— И что это дало?
— Ничего… Пока что ничего… Впрочем, на Кэ-д’Орсе боятся, что это заявление слишком запоздало, чтобы оказать какое-либо действие.
— Само собой разумеется, — проворчал Штудлер. — К чему было столько ждать?
— Будьте уверены, что это не случайно, — вставил Жак. — Из всех изворотливых политиканов, которые делят между собой власть в Европе, Грей, кажется, самый…
— Рюмель говорит совсем другое, — сердито прервал его Антуан. — Рюмель три года был атташе в Лондоне; он часто сталкивался с Греем и, следовательно, говорит теперь о нем, располагая определенными данными. И право же, говорит очень умно.
— В этом вся прелесть, — прошептал Шаль, как бы про себя.
Антуан замолчал. У него не было никакого желания обсуждать то, что он узнал в министерстве, или даже просто рассказывать об этом. Он очень устал. Накануне он провел весь вечер со Штудлером, разбирая папки с историями болезней; ему хотелось на всякий случай оставить свои архивы в порядке. Затем, посла ухода Халифа, он поднялся к себе в кабинет, чтобы сжечь письма и разобрать, привести в порядок личные бумаги. Он спал два часа, на рассвете. Как только он проснулся, чтение газет привело его в состояние лихорадочного беспокойства, которое в течение утра только усилилось под влиянием разговоров, всеобщего пессимизма и растерянности. На приеме у него было сегодня утром особенно много больных; из больницы он вышел совершенно измученный; и в довершение всего этот разговор с Рюмелем, отнявший у него последнюю бодрость… На сей раз его душевное равновесие было поколеблено. Буря пошатнула основы, на которых он с такой точностью построил свою жизнь: науку, разум. Внезапно ему открылось бессилие ума и бесполезность, перед лицом этого множества разнузданных инстинктов, того положительного, на что всегда опиралось его существование труженика, — бесполезность чувства меры, рассудительности, мудрости и опыта, стремления к справедливости… Ему хотелось бы побыть одному, иметь возможность подумать, начать борьбу с упадком духа, овладеть собой, подготовиться к тому, чтобы стоически встретить неизбежное. Но все смотрели на него и, видимо, ждали его слов. Он нахмурил брови и, собрав всю свою энергию, продолжал:
— Очевидно, этот Грей — тип добросовестного англичанина, чуточку недоверчивого, чуточку боязливого, человека не слишком широкого кругозора, но вполне лояльного и в мыслях и в действиях. Полная противоположность тому, что думаешь о нем ты, — сказал он, обращаясь к брату.
— Я сужу о нем по его политике, — ответил Жак.
— Рюмель превосходно объясняет его политику! Но это сложно, и, разумеется, я не припомню всего, что он мне говорил!.. — Антуан вздохнул и провел рукой по лбу. — Прежде всего у Грея связаны руки, и он не может громко заявить о прочном союзе с Францией. В кабинете есть люди, склонные ориентироваться на Германию, например, Холден. Что же касается английского народа, то он до самых последних дней был больше озабочен ирландскими осложнениями, чем последствиями сараевского убийства; и он категорически отверг бы мысль идти драться на континент для защиты Сербии… Так что, если бы даже у Грея и было поползновение раньше и с большей прямотой втянуть Англию в конфликт, он рисковал бы не встретить поддержки ни у своих коллег, ни у своего парламента, ни у своей страны.
Он налил себе стакан вина, что редко делал за завтраком, и выпил его залпом.
— Это еще не все, — продолжал он. — Вопрос этот, как всегда, относится также и к области психологии. По-видимому, Грей с первого дня отлично сознавал, что мир и война целиком зависят от Англии. Но он отдавал себе отчет также и в том, что оружие, находящееся у него в руках, обоюдоостро. Представьте себе, что английское правительство неделю назад громогласно заявило бы Франции и России о том, что окажет им военную поддержку.
— …Берлин немедленно переменил бы тон, — перебил его Штудлер. — Германия забила бы отбой, заставила бы Австрию втянуть свои когти, и все кончилось бы полюбовным соглашением — после торга между министерствами иностранных дел.
— Это возможно, но это еще не факт. И, по-видимому, у Грея были все основания опасаться противоположного: если бы Россия получила достоверные сведения о том, что она может рассчитывать не только на французские деньги и армию, но и на флот и деньги англичан, то искушение начать партию с такими козырями, без сомнения, стало бы у нее непреодолимым… Под этим углом зрения, — продолжал Антуан, посматривая на Жака, — поведение Грея выглядит совсем по-иному. Начинаешь понимать, что именно безусловное желание спасти мир и заставило его пойти на такую двойную игру. Он сказал Франции: «Будьте осторожны, воздействуйте на Россию; она может вовлечь вас в конфликт, в котором вы не должны рассчитывать на нас, — помните это». И в то же время он говорил Германии: «Берегитесь. Мы не одобряем вашей непримиримости. Не забывайте, что наш флот в Северном море мобилизован и что мы никому не обещали оставаться нейтральными».
